Роман межгорья

В вагоне, перед отходом поезда, Храпков еще раз просмотрел свою речь и даже потрогал свои обмякшие бицепсы. Будто бы он собирался в бой, вдохновляемый первой победой.

Храпков ехал в одном вагоне с Мухтаровым и Лодыженко. Расположившись на нижней полке, он развлекался тем, что зажигал и тушил спички, что совсем не приличествовало его недетскому возрасту.

— Евгений Викторович, вы в самом деле «сжигаете корабли», — бросил в раскрытую дверь Батулли, проходя по вагону в поисках свободного купе.

Храпков поднялся с сиденья. В дверях показался Лодыженко, а за ним Саид-Али.

Оба довольные, сильные. Это были люди той породы, которые жили не вздыхая, как он, и свою дорогу находили с такой силой и упорством, что он завидовал им: откуда у них столько энергии?

А все же он едет с ними. Лодыженко заехал за Храпковым на машине, которая была подана ему из конторы строительства. Это было так мило, вежливо с его стороны. Теперь эти орлы окружают его: если они шутят, то хочется чувствовать себя жеребенком, брыкаться, если же они возьмутся обсуждать серьезный вопрос, — то мозг его, сосредоточенный на его любимой хирургии, не в силах охватить тех сложных концепций, которые они так свободно и с увлечением обсуждают. Ну и настроение у Храпкова!

Ему хотелось, чтобы на него обращали внимание, чтобы все говорили о нем. Едва он вставлял в разговор какое-нибудь интересное слово, как оба его попутчика тотчас поддерживали его, и казалось, будто они втроем все время спорят об одном или с удовольствием шутят.

Он, безусловно, сделал большое дело. Ему теперь будет легче жить. Сколько беспокойства причинила ему эта ужасная проблема: заслужил или не заслужил орден.

— Товарищ Лодыженко! Трудно ли написать, собственно напечатать, книгу? Простите, что я вам задаю вопрос, как на литературном вечере. Но я уверен, что вы об этом должны знать.

— Наверное, труднее всего написать. То есть написать можно: только что-нибудь стоящее — трудновато.

— Понимаю. Все же меня интересует и эта сторона вопроса. Я вам объясню: у меня уже есть почти готовый труд.

— Роман?

— Евгений Викторович — хирург.

— Спасибо, товарищ Мухтаров. А правда, какой прекрасный романист вышел бы из хирурга!

— Что же тут удивительного? А Чехов? А Вересаев? Тоже врачи. Да и научный труд, если его, так сказать, обработать литературно, только выиграет от этого.

— Возможно, что моей рукописи именно такой обработки и недостает. Я работаю над книгой «Хирургия как метод обновления организма».

— Омоложения?

— Нет, не это, но и это. Мы игнорируем большой опыт в области садоводства. Помните, вы однажды рассказали мне о Мичурине. Человеческий организм тоже поддается соответствующим «прививкам», «подрезыванию» и почему. Я описал много примеров из своей практики. Все они свидетельствуют о возможности применения «метода обновления организма».

— Что же, было бы написано, а напечатают с удовольствием, — сказал Лодыженко, потом, немного подумав, добавил: — Знаете что, давайте я помогу вам издать книгу.

— Неужели? Я вам буду признателен. Понимаете, просто нет у меня этой организационной, как сейчас говорят, жилки. Работаю, как вол, а чтобы довести дело до конца — нет хватки. Пытался как-то, заходил в Медгиз. «Что же, говорят, принесите, посмотрим». Понимаете, он говорит таким кислым тоном, что просто рад поскорее удрать от него и никогда больше не возвращаться.

Издательство медицинской литературы действительно в ту пору не было учреждением, которое оказывало бы помощь автору, руководило бы им, воспитывало его. Евгений Викторович столкнулся с каким-то бюрократическим автоматом, функции которого лучше всего характеризуются ничего не значащими словами: «Принесите, посмотрим». Но Лодыженко с удовольствием пойдет с Евгением Викторовичем, поможет ему разбудить от спячки редакторов, заинтересовать их. Таким образом, его труд не пропадет даром, и будет осуществлена его давнишняя мечта, которая была уже почти похоронена в будничном хламе.

XXIV

Но нет! Он теперь начнет жить по-новому. Он сбросил с себя тяжелое ярмо — память о Любови Прохоровне.

Да, сейчас это превратилось уже в ярмо.

Евгений Викторович дома еще вдохновлялся вчерашними разговорами в вагоне. Ему нужен Лодыженко. Может быть, не только для связи с издательствами, даже наверное не для этого. Он очень хорошо понял мысль о «литературной» обработке его книги. Лодыженко именно по этим соображениям должен быть его первым рецензентом. Работу он должен закончить и напечатать. Теперь напечатает.

Евгений Викторович зашел к Марии, посоветовался с ней по хозяйству: ведь он несколько дней не был дома. Мария одевала девочку, держа в зубах иглу с ниткой, и молча поздоровалась с Храпковым.

— Доброе утро, Евгений Викторович, — поздоровалась с ним и Тамара.

Ее сразу же после скандального процесса в Намаджане научили называть Храпкова по имени и отчеству, а не отцом. Тамара долго не видела матери, и ей захотелось увидеть отца. Мария с какой-то болезненной настойчивостью старалась воспитать в этом ребенке любовь к отцу, которого она и не помнила, пыталась воскресить в детской головке образ человека, который стоял на трибуне, и она, маленькая, показывала на него своим пальчиком.

Она не помнит. Но знает, что ее отец Саид-Али хороший, как вот на фотографии (Мария вырвала ее из какого-то старого удостоверения, неизвестно какими путями попавшего ей в руки). Этого отца Тамара знает, почитает и каждый вечер перед сном говорит ему «спокойной ночи», а утром целует и приветствует с «добрым утром».

— Доблое утло, Тамалоцка, — впервые за свою жизнь услыхала девочка шутливые слова Евгения Викторовича и обиделась.

С нею вот уже сколько времени не разговаривают так, она не слыхала подобных слов ни от матери, ни тем более от отца. «Евгений Викторович» — только добрый дядя, он не гонит ее, но зачем тогда дразниться? Как он смеет? Да она… Она пожалуется своему отцу, когда вырастет. Тогда она сама пойдет к отцу и расскажет ему.

Храпков оперся на косяк двери и терпеливо слушал эти угрозы. Детскую головку старательно наполнили рассказами об отце и сделали ее болезненно чувствительной.

Если своевременно не отдать ее отцу, то она в будущем действительно будет упрекать его. А эти упреки будут для него жестоким ударом.

— Мария, я хотел… эту комнату… товарищ Лодыженко редактирует со мной мою работу. Да ты не понимаешь этого, пойдем на минутку, я объясню.

— Тамочка, поиграй тут. Я с Евгением Викторовичем… — и, уже захлопнув дверь, она пожаловалась ему: — Как плохо стало без Джека. Она так любила этого пса!

Храпков решил побеседовать с Марией в своей комнате. Он смутился и не знал, с чего начать. Потом улыбнулся, вспомнив, как на Воскресенском рынке обозвали его «дредноутом».

— Мария! — сказал Храпков и сделал паузу, но совсем не от волнения. Он подбирал самые простые слова, чтобы Мария поняла его. Она стояла, держась рукой за медную дверную ручку.

— Саид-Али хочет, чтобы девочка жила у него. Я сам читал его записку, смятую и выброшенную тобой в уголок передней. Кстати, никогда не оставляй там мусора. Просто противно. Я врач или… или… грязная канцелярия?!

— Ну, так я же слушаю. Вот уже и плетенку для мусора купила.

— Одевайся и… пойдем!

— А вы?

— С вами я пойду к нему тоже.

— Нет, я одна. А как же вы?

— Это еще не решено. А потом… Да, комнату, что забита нашим барахлом, убрать надо. А ты же… будешь приходить сюда порядок наводить. Здесь же недалеко. Лодыженко обещал пожить у меня в этой комнате, и… я наконец закончу свою работу.

— Давно пора.

Мария вошла в комнату к Тамаре и загрустила. Она осмотрела комнату, набралась духу и обратилась к девочке:

— Тамочка, к папе хочешь?

— А я его в карман положила, — ответило дитя.

Мария присела на корточки и, обняв девочку, тихим голосом объясняла ей, а у самой горячие, тяжелые, как капли свинца, слезы текли по щекам, обжигая их.