Роман межгорья

— Вы с ума сошли, Молокан! Преображенского нельзя вспоминать ни под какой фамилией…

— Я же только так, к слову пришлось. Исчез, говорю, человек, наверное, погиб где-то в горах.

— Помощник из вас неплохой, скажу вам прямо в глаза, но… вы какой-то…

— Какой же, аллагу акбар? Разве я с кем-нибудь на улице о нем говорю? При таком проклятом безлюдье именно с вами только и поговоришь. Виталий Нестерович… какой был человечище!

— Один наш приятель… Об этом я говорю, доверяя вам, Молокан… уверяет, что это вы раскопали в загсе настоящую фамилию инженера! Я, конечно, не верю этому, зная вас близко.

— Это все из зависти! Уверяю вас, мне завидуют и хотят утопить, втираются к вам в доверие… Мерзавец он, а не приятель. Я с Виталием Нестеровичем, как душа в душу!.. Нас вместе с ним все эти Синявины с работы выгнали. А вы посылаете меня советоваться с ним о стилях! Вот мне сейчас хотя бы по одной графе переброситься с Виталием Нестеровичем парой слов! — с воодушевлением сказал «единомышленник» Вася Молокан.

Батулли был просто очарован им и глядел на него как на счастливую находку.

— Как-нибудь поговорите… нельзя рисковать. Он жив и находится не так уж далеко отсюда! А пока что поезжайте в степь. С инженером Синявиным, вы правы, не о чем советоваться. Вы знаете такого муллу Юсупа-Ахмата Алиева? Сейчас он работает директором одного краеведческого музея. Интересный человек.

— Да, да, рисковать здоровьем Виталия Нестеровича не следует, — поспешил ответить Молокан. — Здоровое тело душу бодрит человеку!.. В самом деле, не посоветоваться ли с Юсупом?

— Нет, нет! Лучше с академиком Файзуловым!.. Ну, так вот, вам ясно, товарищ корреспондент? — засмеялся Батулли. — Как можно реже вспоминайте имя вашего… инженера Преображенского. «Здоровое тело душу бодрит!» Прекрасно…

На этом как будто и окончилась аудиенция. Да разве только для этого вызвали сюда газетчика, спецкора? А впрочем, может быть, в самом деле с этим выступлением о национальной культуре ему тоже улыбнется фортуна…

Молокан собрался уходить, поняв наконец, что его успех будет целиком зависеть от того, как он поведет себя с Батулли.

— Вы что-нибудь знаете об Индии или индусах? — ошеломил Батулли Молокана вопросом, когда тот уже собрался уходить.

— А как же, кое-что знаю, хотя бы такой парадокс: индейцы живут совсем не в Индии, индусы тоже — только в географических атласах и во «Всемирной истории», да и то в советском издании, а в самой Индии нет ни тех, ни других. Там больше англичан. Даже школы англизированы.

— Гм… неплохо. Да вы еще и на язык остры! — воскликнул Батулли, которого действительно заинтересовал ответ Молокана. — А о делегации, которая явилась в Советский Союз, ничего не слыхали? Говорят, она находится в Намаджане или… в Фергане.

И Батулли еще старательнее рылся в ящиках стола.

Молокан, услыхав это, так и присел. Значит, Батулли о них тоже знает?

— Совсем не делегация. Я с ними случайно встретился в Ходженте. Беглецы несчастные.

— Их могут задержать… — сказал Батулли и, не скрывая уже своего интереса к ним, глядя Молокану прямо в глаза, засыпал его вопросами, давал советы.

Ему, как человеку, конечно, жаль, что любознательность этих людей может быть наказана. Возможно, эти люди говорили кому-нибудь, с кем они связаны, а если еще нет, то он охотно взял бы на себя этот труд. Если их еще не задержали, то им не мешало бы переждать хотя бы в обители мазар Дыхана, пока он добьется для них разрешения на право путешествовать по Советской стране. А до того времени (какая жалость!) их могут обидеть. Может, Молокан срочно выедет в Фергану и даст о них знать Батулли?

— Тут вот у меня есть письмо от одной нашей служащей. Познакомьтесь… Навряд ли нужны советской власти такие друзья из подозрительных элементов. Вам, как умному, честному человеку, объяснений не потребуется… Надо было бы их предупредить, а может быть, и помочь им уйти отсюда. Обитель вы знаете, путь через горы — тоже. Возьмитесь за это дело немедленно! — уговаривал Батулли Молокана, пока тот безразлично, с каким-то сонным видом перечитывал письмо Марковской…

Перед прощанием, — а оно было еще теплее, чем встреча, — Батулли запер дверь и, пожав руку Молокану, почти шепотом посоветовал:

— В газете об этом пока что ничего не печатайте. Я вам дам возможность обнародовать эту сенсацию после того, как я сориентируюсь на Гоголевской улице… Мне кажется, что в Фергане и со своим инженером… можете встретиться…

Многозначительное упоминание о Центральном Комитете КП (б) Узбекистана на Гоголевской улице в самом деле окончательно убедило Молокана…

«Суд идет» — почему-то назойливо лезла в голову Молокана газетная «шапка». Суд действительно приближается, но дело запутывается еще больше. Он должен во что бы то ни стало встретить этих делегатов и искренне посоветовать им быть очень осторожными. Ими интересуются из нескольких лагерей. А эти… могут еще и спровоцировать их! Вот какое задание он получил отсюда! Его голове снова надо напряженно поработать.

VI

Саид-Али Мухтаров чувствовал себя очень одиноким в своей новой квартире. Порой он готов был отказаться от нее, перейти в гостиницу: там удобнее с обслуживанием. Между людьми не чувствуешь себя таким одиноким… Да и нужна ли вообще постоянная квартира? Но работа на Сельмашстрое, доброе отношение советских и партийных организаций побудили его прочно осесть в Ташкенте.

На столе под тяжелым пресс-папье лежала записка Любови Прохоровны. Он не трогал ее, не вчитывался в красные строки букв. «Верная душой и навсегда чужая» — эти слова врезались ему в память как жестокий приговор, и он не забывал о нем даже на строительстве.

Саид хорошо понимал, что в психологии этой женщины произошла резкая перемена, чувствовал, что эта перемена для него благоприятна. И от сознания этого ему становилось еще тяжелее. Разыскать Любовь Прохоровну ему не трудно, но следует ли это делать? Ведь записка красноречиво говорит о том, что женщина решила вырвать его из своего сердца.

Давно ли это было: широколистые тополя, густо-зеленые чинары в намаджанском саду, на островке… Так чудесно молода, так по-детски интересуется всем одинокая в Намаджане женщина! Сколько в ней манящей нежности, девичьей чистоты… И снова он вспомнил Чадак, как сон, как бурю, настигшую его во время длительного путешествия… И опять Намаджан, песни, дувальные улички, сильные чувства, слезы… А потом жуткая пустота в душе, пропасть, позор… Пять лет непреодолимого влечения к семье, к человеческому счастью. Пять лет, чтобы после этого знать, что душой верна, но «чужая». Чья же?

Уже почти месяц он живет в новой квартире и чуть ли не ежедневно, особенно по вечерам, вспоминает и об этой женщине и еще о другом создании, что так часто ему снится. Дочь Тамара…

Теперь, успокоив работой свои нервы, он мог свободно (обдумать создавшееся положение и нормально, беспристрастно решить вопрос о том, какой вырастет эта девочка при матери, для которой так много значит и ее прекрасная фигура и будто нарисованное лицо. Какую мораль привьет дочери такая мать? Специальности у нее нет, к труду она не приучена. Не обрушатся ли потом все проклятия дочери в первую очередь на голову отца?

Такие мысли и предположения лишали Саида сна. И он, полуодетый, глубокой ночью ходил по темным пустым комнатам до рассвета. А на заре валился на кровать или: на диван и засыпал болезненным, тревожным сном.

Однажды секретарь одной из общественных организаций прямо на лесах заполнял анкету Саида.

Мухтаров, разговаривая с Эльясбергом и секретарем парторганизации, одновременно отвечал на вопросы. Он не вникал в суть надоевших ему вопросов анкеты.

— Ваша профессия? — спросил секретарь.

— Инженер-путеец… собственно, пишите — строитель, — подумав, ответил Саид.

— Принадлежность к партии? — как-то непривычно прозвучал этот вопрос.

Саид не сразу ответил, и тот еще раз повторил вопрос. На это обратили внимание Эльясберг и секретарь партколлектива. Саид будто онемел. Он знал, что надо было (сказать, но напрягал свои мысли для того, чтобы определить, в какую форму облечь ответ — «беспартийный».