Роман межгорья

В сдержанном, почти деловом письме секретарь Ферганского краеведческого музея, между прочим, писала:

«К нам дошли известия о том, что здесь, в Фергане, появились какие-то пришельцы из-за рубежа. Если бы о них людишки не перешептывались тайком, может, и не нужно было бы мне беспокоить вас, государственного человека, такой мелочью. Но я чувствую, что за этим кроется что-то серьезное. Кому сказать об этом, не знаю, вот и решила написать вам. Ведь вы обещали быть моим «опекуном». Их насчитывают около полутора десятков, во главе с каким-то учителем. Они будто ходят тайком и о чем-то расспрашивают дехкан. Вполне возможно, что они заглянут и к нам в музей. Думала я об этом написать товарищу Мухтарову, Саиду-Али, да… не хочу открывать ему свое местонахождение. Ведь я выехала из Ташкента с единственной целью — убежать от всего старого. Прошу вас, когда будете разговаривать с Мухтаровым о пришельцах, не упоминайте моего имени.

Благодарю за вашу любезную заботливость. С уважением

Л. Марковская».

Самым важным для Батулли было то, что письмо являлось наглядным доказательством преданности этой женщины советской власти, и поэтому он не замедлит воспользоваться ею.

О, ему многим надо воспользоваться. А Мухтаров… Может быть, в самом деле надо посоветоваться с ним? «Хорошему хозяину всякая веревочка в хозяйстве пригодится», — вспомнил он пословицу и улыбнулся. Улыбнулся зло, подчеркивая этим свое ироническое отношение к самой истине.

Закрывая за собой последнюю дверь, ведшую из помещения ГПУ, Батулли облегченно вздохнул. Нельзя сказать, что он страшился этого учреждения. Он чувствовал себя в республике очень твердо: права члена коллегии Народного комиссариата просвещения, руководившего высшим образованием и культурно-просветительными учреждениями в стране, всюду гарантировали ему свободный доступ. Но ГПУ — это специфическое учреждение. У них в коридорах была исключительная чистота, не дававшая возможности Батулли почувствовать здесь превосходство своего воспитания или положения. Эти коридоры словно напоминали о незастегнутой пуговице костюма, а — как жаль! — он утром так спешил, что забыл о своей привычке смачивать хинной водой волосы и тщательно прилизывать их щеткой. Здесь, в строго убранном коридоре, он вспомнил об этом.

Выйдя на улицу, он решил, что правильно поступил, не заглянув в кабинет главного начальника. Сотрудник с интересом записал сообщение Батулли, не спросив даже, откуда ему все это известно.

Он совершил огромной важности дело.

Но кем на самом деле являются эти «пришельцы»? Кого можно об этом подробно расспросить? К тому же ему вдруг захотелось в этом деле получить для себя определенные козыри. Стремительный ум Батулли бросился рыскать по закоулкам своих тайников, и новая идея, требовавшая такого же срочного осуществления, осенила его. У Батулли даже пот выступил на лбу, и он расстегнул меховую куртку.

— Юлдаш, стой!

Остановка на улице, где они еще ни разу не останавливались, удивила кучера. Но он придержал лошадь.

— Я здесь сойду. А ты поезжай, — сказал Батулли и пересек улицу.

Только пройдя квартал, он принял окончательное решение. На мгновение остановился, чтобы сориентироваться, где находится, и, увидев на углу аптеку, торопливо зашел.

В аптеке телефон не работал, но там согласились оказать ему услугу и направили курьера с запиской Батулли в редакцию газеты «Восточная правда».

Затем Батулли не спеша направился к себе в учреждение.

Там уже ждал его Вася Молокан, потный и едва переводивший дух. В редакции его предупредили, что товарищ Батулли, наверное, хочет дать интервью, и, чтобы успеть сдать его в сегодняшний номер, Молокану пришлось торопиться.

— Доброе утро, товарищ Батулли, — напомнил о себе Молокан, хотя он прекрасно понимал, ято Батулли только делает вид, будто не замечает его, простого газетчика, собкора на побегушках.

Но Батулли по достоинству оценил этого ассимилировавшегося в Турции русского человека. С этим еще будут считаться, будут. Он устроил его сотрудником газеты — свой человек всюду нужен! К тому же должность корреспондента в редакции газеты предоставляла полную возможность направлять его с какими угодно своими поручениями, не рискуя вызвать чьего-либо подозрения…

А Вася Молокан прожил полсотни лет, видел «котов всякой масти». Такая масть, как у Батулли, охочего до газетных портретов, скоро может полинять. Но ему нет смысла пренебрегать им.

Батулли хотя и не поздоровался с Молоканом, но стал очень быстро рассказывать ему, будто подчеркивая тем самым, что он ценит время корреспондента, всегда готового в один и тот же миг побывать в семнадцати местах. Батулли болтал без умолку, однако не переступая границ, в которых можно быть разговорчивым, пускай даже с таким доверенным человеком, как Молокан. Умышленно выдвигая и закрывая ящики стола, Батулли успевал отвечать на деловые вопросы служащим, в большинстве своем хорошеньким девушкам-узбечкам, и разговаривать с Молоканом. Чувствовалось, что он будто тешился своим положением и не заговаривал об основном.

— Я просил именно вас, потому что убедился в достоинствах вашего пера.

— И ума, наверное, — будто невольно добавил Молокан, стараясь поддержать сложившееся у хозяина представление о характере отуреченного русского человека. Но Батулли этого не заметил или, может быть, старался не замечать. Он ответил в тон Молокану:

— И ума, конечно. Дом культуры, который был запроектирован еще в начале строительства в Голодной степи (Молокан хотел было поправить ошибку Батулли, как поправил его Синявин, но промолчал), теперь наконец заканчивают. Мы об этом в прессе совсем ничего не пишем. Этот процесс над вредителями с вашей назойливой шапкой «Суд идет» так осточертел! Верно я говорю?.. — сказал он и посмотрел на Молокана, как на своего.

Было заметно, что он обдумывал, в какой подходящей для газеты форме можно высказать на всякий случай свое мнение, если газета попытается напечатать и эту «беседу».

Да, он на слове не поскользнется! Ему, понятно, безразлично, как газета сообщит об этом новом деле в свете общих достижений советской культуры.

— Но вы верно поймите меня, гражданин Молокан, мы ни слова не сказали о нашей национальной политике. Дом заканчивают. Его можно еще спасти… Да, да, спасти. Хорошо, что у вас есть фотография проекта фасада этой ничтожной коробки. Наш узбекский глаз привык находить гармонию линий там, где они, как прекрасные брови южной женщины, неожиданно изгибаются в своей кульминации и постепенно сливаются в ровной пропорции… Простите, вы же видите, что этот поэтический образ… это крик культурного человека. Дом можно еще спасти. Не обязательно, чтобы он был выдержан в чисто мавританском стиле. Мы за стилем не гонимся, можем и свой создать. Но не отразить хотя бы традиции знаменитого зодчества Шах-и-Зинда, прекрасного склепа вдовы Улугбека, где, как в гигантском рупоре, концентрируется звук со всей окружности, где даже за квартал хорошо слышен шепот. Понимаете, гражданин Молокан, надо отобразить нашу национальную гордость — многовековую культуру предков. Знаю, знаю, что все мы интернационалисты, но надо придерживаться формулы: хотя и советская, но национальная по форме.

— Я когда-то, кажется, был украинцем.

— Тем лучше вы меня поймете. Украинское барокко я уважаю не меньше, чем свое… — сказал он и умолк. В самом деле, что же он может назвать своим? Или так же, как и украинские неоклассики, сфальсифицировать какой-нибудь искусственный «стиль», позаимствовав черты браминизма или скопировав иную разновидность мавританского стиля? Поразмыслив, он продолжал: — Во всяком случае, этот дом надо спасти. Вот почему я просил бы вас побывать в Кзыл-Юрте и, поговорив кое с кем из строителей, поднять кампанию в печати.

— Вы советуете поговорить кое с кем… — задумавшись, промолвил Молокан, явно перебирая в памяти оставшихся в степи строителей. — Посоветоваться с инженером Синявиным или Лодыженко? Правда, Синявин прекрасно, черт, разбирается в восточных стилях, и, может быть, попытаться прощупать старика, а? К сожалению, нет инженера… де Кампо-Сципиу…