Роман межгорья

На чисто выбритом лице выделялись китайские черные очки.

— Что ни говорите, Евгений Викторович, а три года совместной работы к чему-то да обязывают. Добрый вечер! Не говорю я уже о других дружественных, даже родственных отношениях.

Храпков вначале растерялся. Ведь с ним сейчас говорил совсем другой Преображенский, даже не тот, что приходил к нему раньше на квартиру. Сколько в нем было самоуверенности, лести и панибратства.

«Родственные отношения»! Как подчеркнуто прозвучали эти слова! Храпкоза, не привыкшего действовать напрямик, они словно связали. И он ничего не ответил, да и не успел.

Преображенский, поймав руку Храпкова, когда тот хотел протереть себе глаза, крепко пожал ее.

— Да вы, Виталий Нестерович, присаживайтесь. Я немного удивлен, но…

— Спасибо. Наши гостиницы не отличаются особым комфортом. — И Преображенский не закончил фразы с обычной своей любовью к двусмысленностям. Слово «наши» передернуло Храпкова, потому что оно было сказано неестественным для Преображенского тоном. Он развязал ушанку, снял ее и, безусловно, приглядывался к Храпкову, решая для себя какой-то сложный вопрос.

— Евгений Викторович, вы не спешите?

— Ночью-то? Нет, если только не вызовут к больному. Я свободен.

— У меня к вам очень важное дело.

«Снова важное, — мелькнуло у Храпкова воспоминание о первом появлении Преображенского в его квартире. — Куда уж важнее!»

— Я хочу реабилитироваться… — начал Преображенский и своими прищуренными глазами следил за доктором, чтобы узнать, как он будет реагировать на его сообщение. — Хочу реабилитироваться, стать гражданином со всеми присущими ему качествами. Ведь вы, будучи человеком совсем другого круга, могли ассимилироваться в этом общественном строе! А чем же я хуже? Мой отец первым строил железную дорогу от Оренбурга до Ташкента. Скобелев, завоевав эту страну, увековечил свое имя хотя бы в названии города, бывшего Маргелана, а мой отец оставил мне проклятие… Думаю, что ваш отец не лучшими благодеяниями прославил свое имя на Волге, чем мой на строительстве железной дороги… А дело идет к суду…

— Вы хотите реабилитировать себя на суде? Это совсем оригинальный метод ассимиляции, Виталий Нестерович.

— Почему? А если я искренне хочу сделать это? Впрочем, вы, кажется, не одобряете моего намерения?

— Упаси бог! И не думал, Виталий Нестерович. Меня лишь удивляет, почему вы мне говорите об этом даже с нотками какого-то упрека.

— А кому же? — это было сказано каким-то полушепотом, в котором прозвучал явный намек на близкое родство. — Кому же, Евгений Викторович, как не вам, самому близкому мне человеку? Говорю я это вполне серьезно. Во всем Узбекистане у меня вы… да еще, может быть, пять-семь душ. Любовь Прохоровна, познакомившись с новым узбеком, как в воду канула. Теперь уже по советской линии. Поймите мое положение. Это какая-то трагедия — жить на неопределенном положении среди этих…

— …«азиатов»?

— Не шутите, Евгений Викторович, мне и так тяжело. В самом деле, вы единственный, кто хорошо относится ко мне. Но в своей массе они так отстали в культурном отношении! Да я не о них. Любовь Прохоровна куда-то исчезла, вы чуждаетесь меня, к тому же этот процесс, наверное, и вас тревожит.

Они умолкли оба. В этом молчании полностью раскрылась фальшь всего ранее сказанного Преображенским. Значит, это было только неудачное вступление. Настоящий смысл его посещения — другой. Слишком уж откровенно подчеркивает он прошлое Храпкова.

Было слышно, как оба они тяжело дышали.

Первым опять-таки начал говорить Преображенский. Храпков готов был молчать даже до следующего дня и молча, без единого слова, выпроводить из комнаты этого неприятного посетителя. Но у него не хватало сил вести себя по-иному, как Синявин, с достоинством, чтобы оправдать орден, висевший у него на груди.

Удивительно, что только сейчас он всей душой возненавидел Преображенского, как зло, которое стоит на его новом пути. Преображенский, словно какой-то непреодолимый психологический микроб, возбуждает до боли в мозгу неразрешенные проблемы «философии социального бытия». Доктор Храпков хочет жить по-иному. Какое-то новое чувство охватило его, наполнило интересом жизнь. В сознании Храпкова, может быть, осталась какая-то частица вот этих преображенских. Можно было бы забыть об этой частице и в самом деле начать жить новой жизнью, без всяких там философий. Так нет же: «философии», как тень, плетутся за ним в образе преображенских, напоминают о себе, терзают его.

И Храпков молчит.

— Да-а, этот суд, — протянул как бы про себя Преображенский. — Я хочу с вами посоветоваться еще по одному делу. Разрешите?

— Пожалуйста, Виталий Нестерович. Только я, как видите, плохой советчик. Кстати, купцом был не я, а мой отец, которого я едва помню. Моя сознательная жизнь после окончания института… Наконец мне не трудно пойти и… сознаться в…

— Да что вы, бог с вами, успокойтесь! Я это так, между прочим. Да имеет ли это сейчас какое-нибудь значение, когда вас уже наградили орденом? Орден! — воскликнул Преображенский. Но доктор в ответ на это только махнул рукой. — Хочу вас просить, чтобы вы предупредили об этом ГПУ или кого-либо другого… О, пожалуйста, сделайте милость, Евгений Викторович, я вполне искренне желаю реабилитироваться. Мне стало известно, что в Узбекистан пробралось, около двух десятков темных личностей. То есть темных в советском понимании. Среди них есть индусы, афганцы, арабы, иранцы и даже турок. Бродят они по мечетям, кажется, были в обители, собираются в Голодную степь, простите, в Советскую степь, попасть.

— Откуда вы обо всем этом знаете? — невольно заинтересовался Храпков.

— Говоря откровенно, из старых, довольно-таки антисоветских источников. Вот это меня и мучит. Понимаете, этих людей хотят связать со мной, думая, что я до сих пор являюсь Преображенским, тогда как давно стал Ковягиным.

— Вы думаете, что об этих людях ничего не известно властям?

— Уверен, как в том, что я сижу тут и должен сейчас уходить. Подумайте об этом и, может быть, на что-то решитесь. Особенно опасен среди них индус-учитель, бежавший из борсенской тюрьмы и действующий теперь здесь, чтобы выслужиться перед английскими властями. Его должны были расстрелять за изнасилование ученицы. Только уговор, Евгений Викторович: не торопитесь выдавать меня, как это, наверное, с перепугу мог сделать инженер Синявин. Он напакостил инженеру Эльясбергу — сняли человека с работы в коммунхозе.

— Сняли с работы из-за вас?

— Думаю, что из-за чрезмерной поспешности Синявина. При чем здесь я? Назвал отдел сантехники? Да неужели вы принимаете меня за такого наивного человека, что после первой встречи с вами дал бы правильные координаты своего пребывания?

— Но ведь вы просили у меня рекомендацию в отдел санитарной техники коммунхоза.

— Я и пошел бы работать туда, если бы не этот печальный инцидент с Синявиным в вашей комнате… Да не будем вспоминать об этом. Я здесь допустил ошибку. Синявина я раскусил еще несколько лет тому назад, с первой нашей встречи с ним в Фергане. Таким образом, уговор: пока что обо мне не говорите никому ни слова, вы же не Синявин, выживший из ума старик. А я это с успехом и сам докажу на суде…

И Преображенский так же стремительно ушел, крепко пожав руку Храпкову. Тот почувствовал в этом пожатии не силу бывшего Преображенского, а только мольбу, расчет и… лукавую надежду на слабоволие доктора и его трусость. «Но все-таки он подлец, — рассуждал потом доктор, немного овладев собой. — Упрекает Синявина, хочет пристыдить меня. А как это странно прозвучало! Или это так показалось? Брань вредителя звучит как похвала… Нет! Я тоже обо всем этом расскажу Мухтарову. Пускай как хотят, так и судят. От ордена я могу отказаться, если надо будет, но пора уже и за человеческое достоинство Храпкова постоять. Колет мне глаза поступком Синявина, напоминает о моем купеческом прошлом…» — громко рассуждал Евгений Викторович после того, как на каменном тротуаре давно затихли шаги Преображенского.