Роман межгорья

Вначале Тамара звала мать, плакала, просила, чтобы ее повели к ней в больницу. Мария, как умела, самоотверженно успокаивала ее. Об отце Мария говорила девочке, что он очень занят работой, тоже заболел, и не пускала ее к нему. Храпков ненавидел эту женщину, которая знала обо всем и вместе с женой обманывала его.

Дом покойного Марковского на Андижанской улице был очень удобен. Это было приличное помещение с одной свободной комнатой, где Евгений Викторович мог принимать больных. Тамарочка вместе с Марией пользовались ходом через кухню.

Чудесная квартира, но опять-таки не его, даже не коммунальная, а… ее.

Портрет Любови Прохоровны Храпков поставил в ее комнате и в течение двух месяцев не заходил туда. Его мучило даже не то, что ему изменила жена. В конце концов нельзя удержать такую молодую женщину даже за двенадцатью замками. К тому же это снимало с него ответственность перед женой за некоторые его «развлечения» с Тасей.

Храпков часто прислушивался к сказкам, которые Мария рассказывала ребенку. Он слыхал, как в этих сказках очень часто упоминалось имя Саида Мухтарова. Но не имел никакого права вмешиваться в это.

«Ребенок не мой. Прижит на стороне… да». Он чувствовал, что сердце его опустошено. «Ребенок не мой…»

Он не мешал Марии рассказывать девочке эти сказки.

Любовь Прохоровна приехала из больницы. Какой-то молодой человек в европейском костюме и в турецкой малиновой феске сопровождал ее до самой квартиры. Незнакомец вел себя горделиво, даже властно. У него было бледное худое лицо, черные волосы, темные, с коричневым оттенком, восточные глаза/Среди белых зубов виднелись две платиновые коронки. Однако он производил впечатление мечтательного, будто чем-то немного озабоченного человека. Он скромно сидел в экипаже рядом с Любовью Прохоровной. Храпков видел, как они подъехали к парадной двери, но встречать не вышел. Сказал Марии, чтобы та встретила Любовь Прохоровну, а сам через черный ход хотел уйти из дому.

— Снова нашла! Нет, это безумие. Немедленно надо расстаться с ней.

В Ташкенте Храпков занимал должность хирурга в центральной рабочей больнице и был ответственным консультантом Главного курортного управления. Именно сейчас подходящее время для того, чтобы обосновать переход на другую работу и скрыться. Его характер не позволял ему без всякого повода оставить дом именно в это время.

Но он напрасно нервничал. Любовь Прохоровна прошла прямо к дочери. Евгений Викторович вначале услыхал какой-то крик, а потом горячие поцелуи, приглушенный стон. Плакала и Мария, радуясь встрече матери с ребенком.

Храпков видел в окно, как молодой человек в турецкой феске вернулся к экипажу и поехал вдоль Андижанской улицы. Евгений Викторович лишь сейчас заметил, что экипаж был не наемный, а принадлежал какому-то учреждению. Храпков, отгоняя от себя всякие дурные мысли, почувствовал, что у него снова заныло в груди.

«Ревность. Проклятая ревность, такая же сестра любви, как сатана — брат ангелам… Нет, на все это надо наплевать. Вишь, уж нового нашла. Из больницы в казенном экипаже привез, тоже шишка, не меньше чем Мухтаров. Умные речи, восточная скромность, скрипка… Тьфу! На кой черт он напялил на себя феску, спросил бы я его. Чтобы показать себя сторонником османовской теории происхождения узбеков? Э-эх, да все равно».

Евгений Викторович, не постучавшись, впервые за два месяца вошел в комнату Тамары. Жену он застал уткнувшейся лицом в подушку. Девочка, обняв ручонками мать, сидела и почти со страхом глядела на Храпкова. Теперь Евгений Викторович рассмотрел ее черные глаза. В них с первого взгляда было видно сходство с настоящим отцом.

Он только на мгновение задержался у двери. Хотел было что-то сказать, даже раскрыл рот, но тут же вдруг отказался от своего намерения. Евгений Викторович тихо отошел от двери. Над подушкой поднялось лицо, все в слезах.

Чужое.

Увядшее, как листья поздней осенью, оно говорило больше, чем когда-то уста: ему казалось, что они и сейчас выскажут лукавую мысль, заранее приготовленную. Лицо же говорило о характере человека, о его природе. Облик женщины, матери, как на светочувствительной пластинке, навеки запечатлелся сейчас в сознании Храпкова.

Он вышел, сильно захлопнув за собой дверь. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь попытался войти. Тогда бы он своей слоновьей силой воспрепятствовал этому.

Но, как назло, за дверью было тихо.

Постоял с минуту. Платочком вытер свои пересохшие от волнения губы.

«Все кончено, Евгений Викторович Храпков. Ты больше уже не муж этой женщины, этой красавицы, тигрицы, можно сказать, пригретой на твоей груди…»

Он быстро вышел через парадное крыльцо и поплелся по направлению к парку.

Наступал вечер.

VI

Синявин, уезжая из Намаджана в Ташкент, не сказал правды Саиду. Шуточками отделался от его расспросов о причине поездки. В действительности же он ехал туда, чтобы договориться с центром о дне пуска гидростанции, построенной в голове магистрального канала в Голодной степи. Он не сказал об этом Саиду, потому что вообще боялся ему рассказывать о ходе работ в Голодной степи.

В центре не считали нужным устраивать праздник по поводу пуска первой очереди гидростанции канала и вместе с ней первой текстильной фабрики, которая будет работать на электроэнергии. Все же решили очень скромно, без традиционной ленты и торжественного обеда, но с речами, открыть станцию, а потом и Майли-сайскую текстильную фабрику.

Синявин только переночевал у Евгения Викторовича Храпкова и, захватив его с собой на пуск станции, на следующий день выехал в степь. Представители партии и советской власти выехали в специальном вагоне другим поездом.

По дороге в Намаджан Синявин и Храпков больше дремали, чем говорили. Евгений Викторович по слабости своего характера не мог отказать Синявину, но, уже подъезжая к Намаджану, сожалел, что согласился приехать.

— И зачем я тащусь сюда? Разве я не нагляделся на эту степь еще тогда, когда я… тогда, как я… Вы просто сагитировали меня, Александр Данилович.

— Евгений Викторович, да полноте киснуть! Я забрал вас, чтобы проветрить немного. Столичные города живут тихой жизнью. А у нас жизнь бьет ключом! Несмотря на осень, мы только расцветаем. Электростанция, текстильная фабрика, четыре хлопкоочистительных завода, маслобойни — все это завтра в двенадцать часов дня будет пущено в ход и начнет работать.

Храпков из уважения к собеседнику внимательно выслушал его, но заинтересовался другим. Он заметил в Синявине перемену. Это был совсем не тот Синявин, которого все знали до сих пор. Сейчас он был увлечен не только процессом строительства, но й его результатами! А ему хотелось говорить о другом, совсем о другом…

— Помните, как вы обедали у меня и Мухтаров играл на скрипке Чайковского, Паганини? Собственно, вы играли вдвоем.

Поезд шел полным ходом. Проезжали яз-яванские степи, покрытые волнистыми холмами песка. Песчинки стучали по окнам. Зашло солнце, стемнело.

А ему хотелось погрустить…

Синявин ответил ему в тон:

— Хорошо играл. Я никогда так не был увлечен музыкой, как тогда у вас. Теперь он совсем не играет.

— Странно.

— Почему странно?

Храпков махнул рукой.

— Собственно, не странно, а неожиданно. Да я опять не о том хотел сказать. Знаете, в моей душе теперь воробьи гнезда вьют. Такая, признаюсь вам, пустота. Вчера вы меня спросили, почему не ужинает с нами моя жена…

— Да, я спросил, не подумав.

Подъезжая к станции Намаджан, Храпков по старой привычке даже вскочил, чтобы выйти из вагона, но только потянулся к окну. В проходе толпились пассажиры с хурджунами, в ватных чапанах, потому что утрами и вечерами становилось уже прохладно, выпадала роса.

Храпков следил за всеми пассажирами, хотел заговорить с кем-нибудь, но не мог. Ведь каждый из них в какой-то степени имеет отношение к его несчастью, которое называется дочерью. Ему очень хотелось задеть кого-нибудь, может, для того, чтобы выместить свою злость, а может, просто развлечься…