Наливайко

Гетман сидел у тяжелого стола, недоделанною трубкой в раздумье стучал об него. Рядом лежали плотничьи и токарные инструменты. За работой его и застали старшины.

Мелашка сидела с краю на длинной, скамье, еще не переодетая в свою одежду. По комнате похаживал полковник Нечипор и говорил:

.— Уже второй раз обращается к нам этот гордый рыцарь родной земли. Второй раз поручает нам жизнь свою. Татарину помогли бы, а Наливайко не хотим?

— Разве не хотим, полковник? Подумать надо.

— Я не против того, чтобы подумать, пан Тихон. Вчера Подвысоцкий прислал казака с Сулы, сегодня эта… девушка подтверждает. Значит, так: наши украинские войска окружены ляхами у нас же, в нашем доме, под Лубнами, в голой степи!.. Да еще какие войска: Наливайко, Шаула, Кремлский…

. — И Лобода, пан Нечипор.

— Ну, и этот… попал. Но он… вывернется, его не тронут ляхи. А Наливайко!., Мы-то ведь знаем, что не поднимись Наливайко — наш народ не ведал бы, кто мы, чьи мы и какому богу, а не польским панам наша земля принадлежит. Украина теперь заговорили, не просто про войну с ляхами, а про войну с короной польской, про свободу и про свои порядки в нашем краю, вот оно что выходит, господа старшины, от того Наливайко. Я стою за то, чтоб немедленно же, сегодня-завтра, выплыть в поход на Сулу. Водичку бог дает — через неделю-другую и на Суле будем.

— Такого еще и сроду не было, чтоб Сечь с весны выступала не по казачий хлеб, а прямо в войну встревала. Подумал ли ты, пан Нечипор, об этом? Обносились мы за зиму, проелись. Ни коням съесть, ни за стол сесть. Бочонки пересохли, которую неделю горилки не варили…

— Подумал я, атаман, и об этом. Такого еще, правда, не было, но не было и того, чтоб ляхи окружили десять тысяч украинского войска и голодом принуждали его к послушанию. А в Варшаве или в Кракове виселицы готовят — и не только этим храбрым воинам, но и всему народу нашему. За что, спрашиваю? За какие грехи такой позор? Ксендзы с попами нашими, вероотступниками, унию опять хотят насильно вводить в наших землях, ополячить нас собираются. Такое было, пан гетман? Если не прикажешь выступать кошем, то позволь мне куренем выгребать.

— Да ты не спятил, пан полковник? Мы решили вниз по половодью спускаться, а тут вдруг… Не позволю! Пошлем Касперу Подвысоцкому наш приказ и булаву, пусть выступает. Ему ближе, ему и божье благословение. А насчет польской веры я спокоен. Наш народ… безверный какой-то: ни польская, ни татарская вера к нему не пристает, даже своей чурается. Возьми хоть нашего попа Мартына: молитву, как прибаутку, кое-как прогнусавит… Нет, не разрешу. Пусть Каспер…

— А я, пан Тихон?.

— Ты, Нечипор?.. Не знаю, что с тобою делать…

— Так-то вы, господа запорожцы, своей украинской земле добра желаете? — вмешалась Мелашка. Глаза ее горели от лихорадки и гнева, голос был хриплый. — Сегодня ляхи замучат Наливайко, а нас, что скот, еще больше к панским рукам приберут.

А завтра они и до вас доберутся. Слышала я, Северин говорил, их король приказывает по Днепру крепости строить и жолнеров, как за пазухой у нас, в тех крепостях поместить. Харч им давай, да, полагать надо, не ради забавы гулящим панам обо всем этом стараются. А знала б я, разве послушалась бы людей наших и перла бы в такую дорогу? По селам, по воеводствам послали бы своих людей, подневольную челядь, крестьян подняли бы на это святое дело. За них гибнет столько честных людей…

Как женщина, не выдержала. Слезы полились, дыхание захватило в груди. Плакала. Но гордо стояла перед полковниками и старшинами, одетая в чей-то красный, шелком расшитый кунтуш. Хоть говорить и не могла дальше, но не запричитала, не поникла в женском бессилье…

Старый, поседевший куренной атаман подошел к Мелашке и стал рядом. Синий жупан, такие же синие широкие штаны, серебро на ремнях и на сабле — все свидетельствовало о том, что атаман не тратил напрасно своих лет. Непрошенная седина — это только свидетель бурной жизни запорожца.

— Если не разрешишь, Тихон, то я… нарушу обычаи сечевые, выступлю самовольно с куренем на Сулу… Выступлю с паном Нечипором!

Потом рукою торжественно и величаво показал на Мелашку:

— Это не слезы, а гнев смертельный нашего народа против вечных врагов Украины, поганых панов! Там, на Украине, наши кровные попадают под сапог мерзкого жолнера Станислава Жолкевского… Господа старшины! На Суле решается судьба нашего края, наших людей. Жолкевский посмеется над нами, замучит лучших наших воинов, и не простят нам этого дети и внуки наши.

Полковник Нечипор в обхват обнял атамана и трижды поцеловался с ним. Старшины зашумели, заволновались. Несколько человек вышли было на казачий шум во дворе.

Гетман встал из-за стола. Внутренние, во время зимнего прозябания заснувшие силы разбужены запальчивым выступлением куренного, кровь ударила в лицо. Недоделанною трубкой пригрозил в воздухе:

— Стойте, кто там выходит! Выбирали меня гетманом на смех, подчиняться обещали для вида… Заставлю подчиняться! Тебе, полковник Нечипор, не диво, ты сроду такой. А ты, старый, стыдился бы, какому поведению младших научаешь?

— Прости, гетман, погорячился. Но разреши…

— И прощу!.. Кому другому не простил бы, а тебе, старый чорт, прощаю. Таких не удержишь, да и засиделись без дела тут. Выступайте с Нечипором. Но деритесь, чтоб и в Варшаве было слышно… Подумать нужно, девка правду говорит. И у нас слыхать про эти крепости на Днепре. В Киеве, во Львове унией, а на Днепре крепостями нашего брата поработить да ополячить хотят. Подумаем, господа, не время ли и нам послушаться советов Наливайко… Ну, с богом, выступайте! Чигиринцев прихватите по дороге…

10

В лубенском замке Вишневецкого были отведены покои для гетмана Жолкевского и его штаба. Пани Лашке отвели комнату, которая окном выходила на крутой берег Сулы. Джуры, специально приставленные к комнате Лапши, старательно выполняли все ее желания, все приказания, и двум девушкам-прислужницам нечего было делать. Пани Лашке было позволено все в пределах замка, зато категорически запрещено выходить за ворота, где, как заявили ей, ее жизни могла угрожать опасность.,

— У нас война, любезная пани. Неприятность всякая может случиться и повредить пани, — объяснил Жолкевский.

Каждый вечер Лашка выходила на прогулку, в дикую, заброшенную рощицу в южной части замка. Вслушивалась в стрельбу внизу, на Засулье, и нервно вздрагивала. Не боязнь выстрелов побуждала ее вести счет: кто выстрелил, в кого? Одного лишь хотела: как можно больше убитых. Когда гетман рассказывал про сражения, трупы и кровь, она заставляла его останавливаться на самых страшных подробностях резни, — тем и жила последнее время, зайдя в тупик своим положением при гетмане, которое, даже в глазах наиболее дружески настроенных приверженцев Жолкевского, чем далее, тем становилось все пикантнее.

Однажды вечером стрельба была особенно сильна и закончилась неимоверным шумом на Солонице. Пани Лашка нетерпеливо ждала гетмана, который один только и имел право говорить с ней об осаде казачьего войска и о всяких боевых эпизодах.

В тот вечер гетман долго не возвращался. Пани Лашка, не дождавшись его, ушла к себе. Служанок держала дольше, чем обычно, и потом легла в постель.

Жолкевский, как только сошел с коня, направился к Лашке и постучался к ней. Дверь была не заперта, — так приказала служанкам. Услышав в ответ короткий и невнятный звук, вошел, бряцая шпорой. Попросила не зажигать свечи, так и говорили в неосвещенной комнате. Пани Лашка последнее время упростила титул Жолкевского, называла его только «пан гетман», отвечала измученным голосом, будто крадеными словами:

— Пан гетман задержался, — верно, бой был?

— Да, любезная моя пани. Несколько сот этих мерзавцев сделали вылазку и опять пана Струся и хозяина этих комнат потрепали в бою. Если бы не подоспел пан Ободовский с литовскими драгунами, эти разбойники прорвались бы в степь, уничтожив казаков пана Струся.