Наливайко

Барбаре стало тоскливо от этого застывшего взгляда, который и пожирал и как будто распинал ее. Чутьем поняла мужа и графа, но была безмерно горда и своей оскорбленной молодости давала полную волю ненавидеть и… цвести! Будто между прочим, высказала не законченную во время предыдущею разговора мысль, чтоб отвести от себя этот жадный взгляд мужа:

— Пан Станислав, верно, опять начнет наушничать?

— Я жду пана гетмана Жолкевского, мое золотко, чтобы поговорить о государственных делах, а не для того, чтобы слушать какие-то… выдумки…

— Янек, — примирительно обратилась к нему Барбара, — я думала, что наша семейная жизнь и счастье нашего сына — это тоже важное для тебя дело. Кажется, ради этого ты-и в Стобниц ко мне приехал. И снова то же самое…

— Но ведь такое время, Барбара. Я вынужден был вызвать сюда не только Жолкевского, а и Януша Острожского, и Язловецкого, и Радзивилла. На окраинах происходит грозное движение. Литва опустошена, порох, оружие и грамоты шляхты попадают в руки голи, а это не игрушки.

— Ждать гетманов, будучи у меня в гостях, — не обязанность канцлера, а его добрая воля. Пусть ждет их мой муж и отец сына…

— Барбара! — словно вырываясь из задумчивости, с болью обратился граф к жене. — А что, если мне еще кто-нибудь подтвердит, что не я, а… этот Наливайко приходится отцом Томашу?

— Янек!

— Знай, что тогда гром сразит первой тебя… а потом и Томаша…

Раздался легкий скрип двери, и Замойский резко оборвал запальчивые слова. На пороге, низко склонившись в светском поклоне, стоял польный гетман Станислав Жолкевский. Слышал ли он весь разговор супругов Замойских или поспел только к последним словам канцлера? Гетманский плащ и узорчатые сафьяновые сапоги были забрызганы дорожной грязью, лицо, огрубелое от пронзительных ветров ранней весны, горело первым загаром.

Жолкевский выпрямился и, прихрамывая, направился к графине. Как всегда, левая шпора от этого прихрамывания сиротливо позванивала. Этикет требовал первою приветствовать хозяйку дома, но Барбара бросила на гетмана такой убийственный взгляд, что Жолкевский остановился.

Граф 3амойский понял и спас положение, нетерпеливо, без приветствий, заговорив со своим другом:

— Ты прискакал сюда немедленно, даже по такой распутице, а каштелян краковский отказался приехать из-за плохих дорог, Язловецкий и вовсе ничего не ответил… Твой джура, пан Станислав, рассказал о делах в пограничных районах. Я должен был вызвать всех вас, чтобы сообщить… Король ждет. Мы должны прибегнуть к самому решительному средству — к оружию..

— Чудесно, Ян, — подхватил Жолкевский, сбрасывая плащ прямо на широкий подоконник, — ‘что говорить, — оружие надежное дело.

Гетманы сели друг против друга. Жолкевский из вежливости первый начал докладывать о молдавских делах. И выходило, что джура не все сказал Замойскому. Канцлер, едва выслушав несколько деталей, может быть даже известных ему из других источников, начал рассказывать Жолкевскому об украинских делах.

Воспоминание о дерзости Наливайко под Слуцком, когда он на лозовом щите преподнес Ходкевичу голову Скшетуского, распалило обоих гетманов, беседа полилась бурным потоком: как Наливайко с боем взял слуцкий замок, как захватил в плен детей каштеляна и, пользуясь этим, заставил Ходкевича покрыть себя позором побежденного…

— Литовский посполитый, паи Станислав, охотно принимает Наливайково евангелие свободы, смело бросается на своего пана, топчет коронные законы Речи Посполитой… Из Слуцка грабитель Наливайко пошел прямо на вдвое более многочисленные войска Ходкевича и с боем занял Могилев. Полковник Униховский бросился с драгунами в бой против этого самого Наливайко, которому сам чорт саблей правит в бою… И погиб пан Униховский, погибли его драгуны, а казаки ворвались в город по трупам наших войск. Ксендзы и шляхта сообразили поджечь Могилев, чтобы огнем выкурить этого страшного человека с его армией восставших хлопов. А он успевает и пекло огненное тушить, и войско панское потрошить, как птенцов неоперенных. И саблю князя Юрия Друцкого- Соколинского захватывает, примерив к своей худородной руке…

— Это враг, пан канцлер, какого еще не было у польского панства!

— Я слышала, он хороший артиллерист. Это правда, пан гетман? — вмешалась Барбара, прикрывая издевку наивностью тона.

Оба гетмана обернулись к окну, где стояла слегка улыбавшаяся графиня. Жолкевский вежливо приподнялся и словно ответил на понятую им иронию Барбары:

— Вы не поняли, пани графиня, простите великодушно. Я говорю о пане сотнике…

— О Наливайко, пан гетман, а не о каком-то penitenta, которому более к лицу оружие ксендза Скарги. Прошу извинить женщину, я по-своему ценю рыцаря и удивлялось, что столь опытный пан гетман не… переманил на свою сторону такого талантливого полководца.

— Того, что может доставить молодой пани эта дружба, не приемлют честь и закон воинский, любезная пани Барбара, — едко намекнул Жолкевский, давая понять, что ему знакома вся переписка графини с Наливайко. Но графиня Барбара не сдавалась:

— Иногда привязанности молодых дам, пан Станислав, служат сильнейшим оружием даже у… зарекомендованных воинов…

— Барбара! — остановил ее граф Замойский, прекрасно уразумев смысл этой перепалки.

Выдержав несколько затянувшуюся, но точно рассчитанную паузу, подошел и с особенной нежностью взял жену под руку. Рука ее дрожала, пылала, а глаза уже налились слезами.

— Тебе, золотко мое, вредно стоять у окна.

Графиня подчинилась. Долго, целую вечность, шли они через комнату, будто взвешивали каждый шаг. Станислав Жолкевский стоял, как на параде, терпеливо ожидая конца этого торжественного марша. По налитым слезами глазам графини понял, что она ушла, уступая условности супружеской покорности, и что выходка ее — только первый вызов к борьбе. Но на его стороне было страшное оружие: в цепких руках волокиты, как в рыбацкой сети, трепетала женская честь.

Замойский вернулся в комнату и, не глядя Жолкевскому в лицо, едва переступив порог двери, раздраженно заговорил:

— Довольно, пан Станислав, мы нянчились с этим украинским разбойником! Сегодня же получишь приказ, подписанный королем: немедленно и безжалостно подавить этот хлопский бунт, уничтожить его корни.

— То есть, Наливайко, я так понимаю?

— Наливайко, пан гетман, Шаулу, Лободу…

— Что касается Лободы, у меня есть свои соображения, пан канцлер.

— Какие? Лобода стоит Наливайко.

Жолкевский иронически усмехнулся. Это еще сильнее взорвало канцлера. Показалось, что старый друг издевается над ним и позволяет себе это только потому, что он, Замойский, убеленный сединами коронный канцлер, опрометчиво взял себе в жены такую молодую и очаровательную женщину. Эта четвертая жена, самая молодая из всех…

— Пожалуйста, Ян, пойми меня правильно, — Жолкевский сразу перестал улыбаться, поняв настроение канцлера. — Бунтует Наливайко, а Лобода только играет в бунт, а на деле грабит украинские же села на Брацлавщине. Причем делает это от имени Наливайко. Мы были бы нерасчетливыми стратегами, если бы не использовали такого случая…

— И все?.. Пан Станислав, как всегда, верен своему принципу… перехитрить. Одобряю этот принцип, но боюсь, как бы нам не перемудрить самих себя, как это сделал покойник пан Скшетуский, столь трагично погибший… Хорошо, Лобода творит беззакония именем Наливайко, а корона, что же, гордиться этим должна?

— Не гордиться, а использовать. Наливайко поддерживает вся эта хлопская сволочь, которой особенно много на Украине. Если же пан Лобода эту сволочь, прикрываясь именем Наливайко, пощиплет хорошенько, хлопы не только отшатнутся от Наливайко, но и помогут нам поймать его… А поймать его… мы должны!

— О, Стась! Как бы я этого хотел… В Кракове сейчас молодая жена гетмана Лободы и тоже горит местью. Могла бы помочь…

— Господь бог мне поможет, и пани Латку залучим… А Наливайко я тебе, Ян, приведу. Живого приведу…

Неожиданно в комнату вошел казачок Замойского и сообщил:.