Наливайко

Нагайка полковника врезалась ему в плечо. Панчоха присел от неожиданности. Полковник схватился за саблю:

— Как отвечаешь, скот?

— А мы ваших спокойнее допрашивали, пан полковник коронных войск. Без нагайки все разузнали…

— Что «разузнали? Отвечай, мерзкий хлоп, пока голова на плечах цела!

— Врали о вас, что вы, пан полковник, хоть умом слабы, но воин рассудительный…

— Что? Замолчишь ты, пся крев, или я саблей заставлю тебя вести себя как следует…

— Пан полковник, не кричите на своих! — повысив голос, приказал Панчоха.

От неожиданности полковник даже отступил. Панчоха совершенно спокойно обратился к Ходкевичу:

— Мы убежали, пан каштелян, от Наливайко, надоело грабить честную шляхту. Разведчиков ваших мы поймали, когда они удирали от вас, вот и пере-

оделись. Хотели предупредить вас и невинных слуцких мещан, чтобы остерегались нападения Наливайко. И вижу, — ошиблись мы. Не за спасителей здесь принимают нас… полковники…

— Этот бездельник врет, как голодный пес, пан Ходкевич… Отвечай, сколько вас?

. — Тутай тильки двох, проше пана пулковника, — Панчоха старался говорить на языке польского крестьянина и сам чувствовал, что вызывает только смех и гнев полковника своим выговором.

— Тутай, тутай… А там сколько?

— Не считал, я неграмотный… У нас в… Бржозовичах дьячок мастер считать…

— Ты опять, мерзавец…

В разговор вмешался Ходкевич:

— Вы нервничаете, пан полковник, и разговор из- за этого уклоняется в сторону… Рассказывай, несчастный: по какой дороге направляется ваш… Наливайко в Слуцк?

Панчоха посмотрел на Ходкевича снизу вверх, как на сообщника. Даже улыбнулся ему, но вечерний сумрак не позволил Ходкевичу заметить это. Полковнику показалось, будто Панчоха приперт к стене вопросом Ходкевича, и опять пристал к нему:

— Ну, чего молчишь? В какую сторону идут ваши войска? Или придумываешь, как бы опять соврать?

— Придумываю, пан полковник, как бы удрать назад..

— Ах ты, скот украинский! Хочешь в колодки или на кол? Сотник, приготовьте кол, пан грабитель кола захотел…

Вперед неожиданно выступил Бронек:

— Пане пулковнику: естем поляк, хцялем на добже чинити, же втикали вид пана Налевая…

— Замолчи, Бронек! Не верьте ему, лжив, как польские дипломаты, пан Ходкевич… Войско Наливайко направляется на Слуцк прямо… Из Копыля повернуло и пошло этим… варшавским шляхом.

— Врет, врет он… Это бешеный схизмат, а не католик! — закричал Бронек. На мгновение ему показалось, что Панчоха и в самом деле задумал предать Наливайко.

— Верно, что врет, пан Ходкевич. Но я ему сейчас устрою другой, благородный допрос. Сотник, разденьте грабителя и всыпьте ему для первого раза…

Панчоху подвели к засохшему грушевому дереву над дорогой. Сам сотник сорвал с него одежду и, заставив обнять грушу, связал Панчохе руки конскими путами. Униховский сошел с коня.

— Теперь ты скажешь правду, мерзавец?

Панчоха молчал. Два жолнера стали с обеих сторон, размахнулись нагайками. Совсем стемнело, и белое тело на черной коре груши выделялось бледным пятном.

— Дайте ему, пока заговорит.

Сначала жолнеры с прохладцей ударяли по спине Панчохи как попало. Панчоха изгибался, насколько позволяли ему связанные руки. Закричал:

— Ой-ой! Холеры на вас не было…

— Скажи, по какой дороге идут казаки? — допрашивал Униховский.

— Да этой же… варшавской дорогой.

— Врешь, хлоп. Прибавьте ему, да горячих… Ну- ну, еще!.. Молчишь? Заговоришь!. Еще ему, еще…

— Да будьте вы прокляты, чортовы палачи!.. — застонал сквозь зубы истязаемый Панчоха; по стволу груши опустился на колени.

— О-о! Заговорил! Еще ему за оскорбление… Так, так… Это ничего, давайте сидячему…

Жолнеры думали: ударят несколько раз — и признается. Мало удовольствия и им, жолнерам, живого человека сечь так, что руки млеют. Пятно на груше все темнело под ударами.

— Да скажу уже, анафемы адские, — застонал Панчоха.

— Умно сделаешь, хлоп. Развяжите, набросьте одежду ему на плечи, — морозит немного, не простудился бы пан казак… Так по какой же дороге идет этот грабитель на Слуцк?

— Хоть бы он сам не дождался так признаваться… Пан полковник сам хорошо знает, по какой дороге шел бы, если бы собирался напасть на город… Прямо из Копыля и пошли в обход, на бобруйские ворота, к утру там будут. А нас послали на муки или…

— Ну вот, получайте, пан Ходкевич! Не говорил я? — с упреком бросил Униховский Ходкевичу.

Ходкевич только руками развел. С Панчохи глаз не спускал, подъехал к нему ближе:

— Слушай, ты! Пан полковник — нежный шляхтич, нагайкой допрашивал, а я на самом деле заставлю на колу заговорить…

— Пожалейте, ваша мощь. Всю правду я уже сказал. Прикажите запереть, а завтра убедитесь. Если соврал, сажайте на кол. Лживой я вам полезнее буду, пан Ходкевич. Наливайко будет в городе на восходе солнца и за казненного на колу Панчоху дымом пустит все ваши имения по Литве и детям, если они у вас есть, не простит этого надругательства.

Ходкевич вздрогнул при напоминании о детях: два малолетних сына его находились в слуцком замке…

Только зло сплюнул в сторону Панчохи и подъехал к Униховскому:

— Полковник! Пожалуйста, распорядитесь войсками, как ваша… стратегия велит. Я заеду в замок и утром присоединюсь со своей сотней к войскам.

Страх за детей не оставлял каштеляна в течение всего дня. Случай с разведчиками, особенно намек на детей одного из них, окончательно выбили его из равновесия. Какой-то злой рок преследует чувствительного каштеляна и его сыновей. Из Вильно пан Яроним забрал их в Слуцк, потому что гадальщик предупредил о грозящем им обоим несчастье. Старую, преданную роду Катерину приставил к ним, — как глаза свои, бережет она детей, да разве убережешься от такого, как Наливайко?..

Каштелян ехал вслед за отрядом жолнеров, которые вели обоих привязанных к лошадям казаков. Не заметив этого, приказал осторожно посадить на коня избитого, даже привязать его велел только за ноги к седлу. Порой его безотчетный страх за сыновей ему самому казался безумием. И все же не мог от него отделаться. А и то сказать: утром на улицах Слуцка, где находятся лучшие в Литве пушки, на улицах города, вооруженного немецкими ружьями и бочками пороха, на улицах этою города беспрепятственно разъезжает сам Наливайко. Он угрожает, мертвую голову Скшетуского, как каравай, подносит. И исчезает, будто и не было его. А вечером подсылает этих двух…

Внутренний холод вновь пробирает каштеляна, — кому казак правду сказал, кому он соврал: полковнику или ему? Где-то в самых тайниках души зашевелилось удивительное чувство, — не гнев, а восхищение вызывали эти люди Наливайко.

Полковник Униховский спешно перебрасывал войска от варшавских ворот к бобруйским, так спешно, что это посеяло панику среди жолнеров. На тесных улицах города царил беспорядок и толчея. Ходкевич с конвоем и пленными с трудом добрался до замка.

Оба сына его уже спали. Старая Катерина была для них и нянькой и родной матерью. Не позволила будить детей в такой поздний час:

— Падучая может приключиться. Сама скажу детям, куда отец уехал, не волнуйтесь, ваша мощь пан Яроним.

— Катерина! В подвале, что за хоромами, у обрыва, заперты два пленных казака. Стражу я снял, а вот ключи… Если нападающие возьмут верх и сынам моим будет грозить опасность, поступайте так, чтобы спасти детям жизнь. Поняла, матушка?..

— Еще бы!.. Бог вам на помощь, ваша мощь!.. Сама умру, а обидчиков упрошу, за мальчиков будьте спокойны…

Всю ночь через город мчались гонцы от одних ворот к другим. Проходили войска, суетились мещане, сносили имущество в замок. В разговорах меж собой тайком поносили порядки, Ходкевича, ругали старост за то, что слушались польских полковников и навлекли такую грозу на город.

— Этот пан Наливайко научит панство, к какому ветру спиной становиться литвину.

— Научит, но учение это и нашему брату в копеечку станет.