Наливайко

— Пан старшой… Разрешу себе просить… чтобы я мог присутствовать при допросе моего пана. Пан Скшетуский, согласно дипломатической науке шляхты, потребовал от пана Ходкевича этой стратегии: успокоить вас и на беспечных напасть тайком…

— Стратегия, что и говорить, достойная короны… А что вы хотели еще сказать, пан сотник?

— Когда трое послов вернулись от вас, пан Униховский приказал им устроить засаду в Копыле. Я с сотнею принимал участие в этой битве. Слуцк собирает основные войска на большой дороге. Сам каштелян, пан Ходкевич, стал во главе войск, пана Униховского на помощь вызвал… Еще, пан старшой… я хотел бы предоставить себя к услугам ваших войск…

«Опять врет, проклятый лях», — подумал Наливайко, но вернулся к нему.

Не мог уже сдержать нервного возбуждения, поэтому все время двигался. Левою рукою слегка подергивал — саблю в ножнах, на губах нарождалась знакомая его соратникам улыбка. Наконец заговорил резко и гневно:

— В бою взятый враг не станет надежным другом, пан сотник. Особенно же когда тот враг еще и польский офицер… Стратегия дипломата Скшетуского — это стратегия всего отродья польской шляхты: целовать в губы, чтобы ловчее вонзить змеиное жало в сердце. Пан сотник — не шляхтич. Но какая порука, что и он не заражен стратегией шляхетской курвы и не вонзит нам в сердце жала, назвавшись другом? Пан полковник, — вдруг повернулся к Мазуру, — прикажите отпустить пана сотника, отведя на несколько миль с завязанными глазами. Пускай там станет другом своего народа, если искренне предлагал нам это на словах. А мы… своей бедняцкой стратегией отблагодарим панов за полковника Мартынко и за пять сотен товарищей…

— Простите, пан старшой. А могу ли я присутствовать на допросе Скшетуского, чтобы он не врал?

— Это другое дело. Можете. Кажется, ведут послов. Поставьте, полковник, пана сотника в сторонку, пусть пан посол свободнее себя держит.

Скшетуский подошел к костру, улыбаясь. Он еще ничего не знал о событиях в Копыле, но по общему возбуждению понял, что его «стратегия» удалась. Забрали его с воза сонного чересчур уж внезапно, — нужно ожидать осложнений с посольской миссией. Идя на свидание с Наливайко, Скшетуский приготовил дипломатические ответы и план действий.

«Это не шляхтич Речи Посполитой Польской, где же простолюдину словом чего-нибудь добиться…» — успокаивал он себя.

Но это свидание оказалось совершенно иным, чем он думал.

— Доброй ночи пожелаю пану старшому-, — вкрадчиво поздоровался он, встретив спокойный взгляд Наливайко.

— Доброй ночи, многоуважаемый пан… мастеровой. Как себя чувствовал пан на возу: не обидели ли его часом казаки из караула? Прикажу тому уши отрезать…

Окшетуский еще больше похолодел. Как дипломат с особливой польской стратегией, он привык понимать слова наоборот. Оглянулся вокруг — ряд двусмысленно улыбавшихся лиц подтвердили его догадку.

— Дзенькую бардзей, ваша мощь пан старшой. Спали бы спокойно до утра, если бы… не нужда вашей милости в этой срочной беседе, которую любезно обещал пан старшой еще с вечера. К услугам пана…

— Хочу знать, пан мастеровой, — почти равнодушно начал Наливайко, — все ли военные силы пан Ходкевич выставил нам навстречу или и резервы оставил в замке?

— Верно, все, — машинально попадая в равнодушный тон. Наливайко, ответил Скшетуский. И спохватился: — Однако это военные соображения пана каштеляна, я об этом ничего не знаю.

— А в Копыль много отправлено гайдуков, кроме вашей караульной сотни, пан мастеровой?

«Матка боска!» — пронеслось в голове Скшетуского.

Но спокойствие и равнодушие Наливайко вселяло в душу искру надежды. Намек на сотню прозвучал как случайная фраза. В следующую минуту сам Скшетуский не мог бы утверждать, что эта фраза в какой-то мере относилась к нему. В крайнем напряжении дипломат ждал следующего слова Наливайко, но и самому ведь нужно отвечать на вопросы.

— Об этом не знаю, пан старшой, — пан каштелян с обществом не советовался. Вероятно, в Копыле по недоразумению стычка произошла?

— Да, произошла, пан Скшетуский… Вы, пан, давно прощались с родными?

— Не понимаю вас, пан старшой, какое отношение имеет это прощание к нашей… приятной беседе… — Скшетуский уже забыл, что он мастеровой, а не дипломат.

— Головку вашу дипломатическую немножко повредить придется, пан дипломат. А жаль, — может быть, и дети у вас есть… Может быть, вы, пан, хотя бы перед смертью окажете правду: кто посоветовал каштеляну эту вероломную засаду в Ковыле? Интересно нам увидеть шляхтича хоть на несколько минут честным человеком.

— О, пан бог, какие страшные слова я слышу! О чем пан говорит?

— Ну, довольно, наговорились. Говорю о змеиной голове пана Скшетуского, которую ему пан бог с похмелья прицепил, чтоб можно было отличить мерзкого шляхтича от человека. Гадюке мы отрубаем голову, пан дипломат. За полковника Мартынко весь род змеиный не расплатится…

— Помилуйте, пан… ваша мощь…

— А Слуцк и пан Ходкевич получат нашу бедняцкую благодарность за эту встречу в Копыле… Радуйся, иезуит: твою голову мы утром в Слуцке пану каштеляну подарим на рыцарском щите…

Скшетуский уже не видел никакого спасения.

— Да, я шляхтич, дипломат, Скшетуский… Мой отец был короне…

— Перестань трепать языком, шляхетская мразь!

— У меня есть сын, он не простит вам моей невинной смерти… Я богат, мог бы бардзо заплатить панам…

— Гадюка! И сына научил змеею, как сам, проползать? Доберемся и до него., и до богатств твоих. Эти послы — тоже военные, пан Скшетуский?

— Послы? Пощадите мне жизнь — все скажу. Конечно же, военные, и я военный… Езус Христус… Пусть пан обещает мне жизнь, все скажу…

— Обещаю отрубить только голову, а злое сердце волкам на корм выбросим. Говори правду…

Скшетуский упал на колени и что-то лепетал про богатство, про сына. Несколько раз поднимали его и ставили на ноги, но он снова и снова падал на колени; припадал к земле, будто намеревался есть ее. Наливайко гадливо скривился:

— Уберите прочь эту падаль. Голову мне выдать… Позовите пленного сотника.

— Я здесь, пан старшой, к вашим услугам.

— Пан сотник Дронжковский, Езус Христус! — произнес Скшетуский, повиснув на руках у казаков.

Наливайко махнул рукой, и дипломата потащили прочь в тьму ночи, меж густых, столетних дубов. Ни звездного неба сквозь ветви не увидишь, ни надежды на бегство не взлелеешь в такой чаще, ни с мыслями не соберешься от страха ночного.

6

На рассвете припорошил первый крупчатый снежок. Земля, радуясь этому покрову, притихла, — изнуренная за лето, на отдых залегла. Солнце взошло красное, едва глянуло на снежную порошу и тоже, как усталый глаз, закрылось тяжелыми веками снежных туч.

Яроним Ходкевич рано выехал из замка к войску за городом. Рядом с ним на белом коне ехал пан Униховский, польский офицер, присланный Замойским командовать вновь сформированным полком литовских жолнеров. Униховский считал себя чуть ли не польным гетманом в Литве, о своей победе в Копыле рассказывал Ходкевичу так, словно это он сам столь хорошо заманил казачьего полковника и уничтожил его самою и его казаков.

Хотя стоял еще ранний час, но улицы Слуцка были оживлены движением войска. Из окон выглядывали заспанные мещане, прислушиваясь к звонкому на морозе цокоту копыт, плотнее запираясь на засовы.

По одному из переулков на окраине города быстро ехали четверо всадников. Их одежда и оружие, их внешний вид, их обветренные лица — все выдавало-, что они не литовские воины. Трое неслись впереди, а один позади на вороном коне. Средний из трех, увидев каштеляна, придержал коня, что-то сказал заднему и опять поскакал вперед. Ходкевич и Униховский беспечно ехали только вдвоем, с десяток гайдуков скакали далеко позади них.

Униховский первый остановил коня, когда всадники галопом вынеслись на улицу. Ходкевич тоже остановился, оглянулся на гайдуков, — те прибавили ходу.

— Что за люди, из какого войска? — спросил Ходкевич совсем равнодушно.