Наливайко

В типографии застал отца Демьяна, который перечитывал королевские приказы, накануне переданные воеводой духовнику. Эти приказы еще не упоминали о Наливайко, но по тону их и по словам о «своеволии хлопском» Демьян почувствовал, что не слава победителя, а смерть от руки польской королевской власти ждет брата Северина.

— По-божески, ваша милость, вам бы следовало засвидетельствовать перед короной, что эти насилия и грабежи совершает Лобода, прикрываясь именем сотника Наливайко.

— А откуда мне, отец честной, знать, кто там грабит? Страна слухом полнится, что неблагодарные наливайковцы отравляют мои покои. Что же, на старости лет бросить мне замок и ехать в поле правды доискиваться? Пан Лобода и сам поместья имеет, пристало ли ему нападать на панство с оружием в руках?

— Однако известно, что в Брацлавщине орудует Лобода, а брат Северин еще где-то у Дуная носится.

— Вчера у Дуная, сегодня на Днестре, а завтра и на Днепре. Разве вы ходите за ним, присматриваете, что он делает? Положимся на промысел божий: ловить будут по этому приказу не имя, а настоящего грабителя. Пусть он сам о. себе печется, отец Демьян.

— Вся Украина пришла в движение против унии, ваша мощь, но, на нашу беду, и против своих панов вместе с тем. Панство наше шатко в вере и полякам потворствует. Не лучше ли вам иметь у себя под рукою, под своим начальством Северина во главе гусаров?

— Запоздавший совет, отец Демьян. Ваш Северин перерос гусаров, быть сотником ему слишком малым стало. Наливайко нас обоих, старых дураков, обошел. Слух идет, что у него пять тысяч хорошо вооруженных людей около Дуная и еще столько же шляется по Украине под гетманством Лободы. Все это присвоило себе символическое имя Наливайковщина, и это имя с каждым днем все глубже проникает в нашу повседневную жизнь, в помыслы живых. Одни страшатся его, как исчадия ада, другие ангелом-спасителем величают, как в безумстве, грезят им, идут за ним… Кузнецы, мастеровые, батраки — все поднимается, уходит, соединяется в лесах, — просто и грозно. Королевские рудники в Олькуше еще со времен монаха Августиана давали коронной казне серебро, а теперь стоят. Все рудокопы снялись и ушли. Ушли в наливайки, отче.

— Ушли и соединяются в лесах?

— Да, соединяются в лесах. Хорошо было бы, если б объединялись для борьбы за нашу веру, за спокойствие Украины. Однако нет, бунтуют! Бунт! Страшное слово! И сам не пойму: гордиться им или анафеме предать? Старческой крови моей только бы покой, так нет, — натура наша ворошится, бунтует. Почему, боже мой, ты воеводою сделал меня, надел на меня эти тяжелые княжеские путы? Навеки господь лишил наш род радости бунтаря, который может щепками короны польской тешить свое человеческое достоинство, достоинство сына Украины. У нас нет отчизны, потому что мы украинские князья, дворяне и поем осанну чужестранной польской государственности. Да еще как поем: от всей души! И никто нас изменой не пятнит… Блаженно царствие твое, о боже премудрый! Умудри нас на правую сторону В борьбе этой мужественно стать…

Старик умолк. Молитвенная возбужденность окончательно ослабила его, согнула, сгорбила. Потом он как будто снова нашел точку опоры и ухватился за нее.

— А пан Лобода развлекает себя свадьбой. Ну, этот не страшен, этот просто грабит, а против грабителя законы во все века одинаковы были. Есть сведения, что Жолкевский на зиму вернется с прикордонья и наведается в наши края. А у Жолкевского тяжелая рука. Не было у него еще такого врага, с которым он бы не расправился… Прочитайте, отче, что Кевлич пишет о Лободе…

Воевода протянул письмо и присел на типографский станок, пока поп читал вслух:

— «.. также и то примечательно, что пан Лобода, гетман запорожский, повенчался с шляхтянкой, которая воспитывалась у пани Оборской и жила у нее, а за Лободу против воли вышла. Ибо так он желал этого и принудил к этому и пани Оборскую, и теперешнюю свою жену. Поп страха ради повенчал их, но повенчал ли их господь бог, этого я не знаю. Долго ли до того, чтобы всевышний разгневался, но пан Лобода тем временем уже ласкает свою жену, настоящую шляхтянку… Пани Оборская всячески поносит гетмана, которого женским сердцем и сама уважала. Теперь польному гетману Жолкевскому жалобу принесла и ждет от него спасения воспитаннице и себе…»

— Но ведь Жолкевского нет еще на Украине, ваша милость.

— Когда нужно будет, появится. Жолкевский родом из Червонной Руси. Отец его не оставлял православия, хотя на глазах короля католиком прикидывался. О сынке такие же слухи ходят среди Львовского духовенства. А чтобы прикрыть это, перед короною выслуживается и как раз на православных бунтарях себя покажет… Что брат ваш, отче, для нас уже погиб, нечего убиваться, — нам это давно уже ясно. Он возлагает какие-то надежды на Москву. Да где она, Москва, а панство польское — под боком… Ага, вот и пан Смотрицкий. А вам, отче, следует немедленно во Львов мчаться. Комулей от папы деньги привез, нанимать войско собирается. Смотрите: пан Микола Язловецкий один заграбастает это римское золото.

16

Украина!

Наливайковцы, оторванные от родной Украины, как дети от матери, начинали тосковать по ней. С той стороны, где она простерлась по-над Днепром, поднимались над горизонтом тучи. На эти тучи глядели казаки и вздыхали, а Наливайко это было выгодно, на руку ему чувство тоски по родине в казацких душах.

Кто-то повторил сказанные когда-то Наливайко слова:

— А, может быть, останемся, «братья, где-нибудь здесь в дунайских степях, жен — валашек, полек, украинок — заведем? И ни пана тебе, ни князя. Только степи играют вдоль улиц да солнце в радости купает вершины лесов над Дунаем…

Наливайко посмотрел на этого мечтателя долгим, задумчивым взором. Мечта эта не выходила и у него из головы, а тоска по родному краю разжигала его давнишние намерения.

Украина!..

— Не «светит солнце нам, чтоб вернуться на Украину, Северин, — сказал Матвей Шаула.

— Вернемся и при луне, Матвей. До, рогу не «станем «спрашивать.

— Верно! Наказаковались, а там ждут нас… — вмешался Юрко Мазур.

Был он молод, как и Наливайко, Украину любил без рассудка. Князья Острожские рано дали ему почувствовать свою власть. Испытал он и руку панов Синявского и Калиновского. А за все это еще не расплатился с ними. С детства мечтал об этом. Теперь в руках держит ключи от счастья и своей семьи, и украинского народа, а слоняется по чужим странам, тоскует.

Наливайко давно ждал этого момента. Он знал, что казаки все заговорят языком Юрко. Во всех уголках Украины скрытно тлеет имя восстания — его имя. А явись он сам с такой армией — Украина запылает неугасимым пламенем. Всех, кто зовется паном, нужно беспощадно сжечь в пламени народного восстания. Крестьяне заведут порядки на земле, ремесленники — на ремесленном станке, а канцелярию государственную заменить всенародной думой и заключить военный союз с Москвою. Тогда никакие Замойские, ни шведы — короли польские — ногою не ступят на украинскую землю…

К толпе на взмыленном коне подъехал Шостак… Соскакивая с седла, сообщил:

— Панчоха прибыл с разведки… Вот и он.

Панчоха, в изодранной одежде и давно немытый,

держал за пазухой раненую левую руку, жмуря свои острые глаза. На разведку ходили с ним Бронек и татарин Муса, перешедший к Наливайко во время недавнего боя. Были они в разных передрягах, чуть не попали в руки полякам Миколы Язловецкого, но вернулись живыми. Повезло им побывать в том доме, где сам Язловецкий держал военный совет. Хозяйка дома подслушала, что Язловецкий подкупил Лободу за какие-то римские деньги.

— Не за те ли, которые нам предлагал стриженый пол в Каменце?

— Наверное за те самые. Пан львовский староста хвастал, что обдурил Лободу, от Львова отвел, а сам на крымцев пошел, потрепать их решил. Но казаки и Лобода покинули Язловецкого. Язловецкий злой, удирает в свое воеводство и на нас, как пес, набросился.

— Ну, ну, давай Панчоха! Что же дальше?