Наливайко

— Мы сильно ошиблись, считая, что расколем Украину, переименовав реестром тысячи казаков в шляхту. Из этого произошла, пан Стась, только новая беда. Нобилитованные украинские казаки, помимо всего, теперь считают себя обиженными из-за жалованья, из-за одежды. Вместе с прочей чернью они выходят из повиновения старостам и воеводе. Своевольные казаки собираются в группы, в сотни, бунтовщиками себя провозглашают и свое недовольство уже проявляют в самовольных действиях… А корни всего этого гораздо глубже, пан Стась.

— Украина смекнула, что становится провинцией польского королевства?

— Не Украина смекнула, Станислав, а наши же наместники, и первый из них — воевода Острожский. Старику умирать пора, а он короны захотел.

— А народ?

— Народ — голь, повесы. Если бы наша государственная канцелярия была свободна от разных жалоб шляхтичей, если бы у нас было больше времени и возможности заниматься своими кресами, дело обстояло б иначе. Иезуиты пророчат за грехи кары божии и короля дважды и трижды на день в костел водят. Ему некогда самому решать государственные дела. Скарга готов проклясть всю молодую Речь Посполитую и заодно с диссидентами чернит всех подряд, — того и гляди, жди бунта и в самой Великой Польше. Во имя Иисуса этот иезуит послал бы на костер вместе с диссидентами половину Польши. А у нас ведь немало православных и среди знатной шляхты.

Жолкевскому показалось, что Ян намекает и на него. Станислав Жолкевский на глазах у людей был католиком, но тайно, через доверенных лиц, поддерживал православную церковь и наедине молился богу схизмы. Это, однако, не мешало ему уничтожать огнем и мечом людей православной веры. От отца он унаследовал выгодную науку: «Молись, как твоя душа принимает, а крестись, как пан король желает.,»

— Какие же постановления вынес сейм относительно украинских дел?

— А опять то же самое: расставить войска по Днепру, строить крепости вплоть до самой Сечи. Разрешено уничтожать украинских бунтарей без суда, военной расправой. Этот закон намного облегчит управиться с Украиной, под него можно подвести все.

— С самыми лучшими законами и с самыми суровыми постановлениями, Ян, трудно помочь государству в управлении восточными кресами, потому что они — порождение дьявола…

— Что я слышу? Пан Станислав Жолкевский в панике от одних слухов о своевольничании черни на Украине! Эти дьяволы ловко орудуют граблей, а не саблей. Наибольшее зло от них в том, что турка, как собаку, дразнят и могут вызвать вторжение орд в нашу страну. Нам с тобою, Стась, только великие дела могут вернуть королевскую милость и доверие. Какого же лучшего случая искать тебе, полководцу? Нарочито выждать, чтоб это быдло побольше навредило короне, шляхту немного бы потрепало, чтоб король почувствовал надобность в тебе, Станислав, а потом и ударить… Припомни мое слово: сам король назовет спасителем и тебя — гетмана на поле битвы — и меня — гетмана коронного и организатора этого спасения страны…

— С надеждой на Иисуса Христа попробуем в добром здравии… Наливайко помнишь, Ян?

— Наливайко? Красавца-дипломата от Острожского? Не забивал себе голову, пан Стась, такими пустяками. А в чем дело?

— Это не пустяки. Наливайко, возможно, с граблями не будет знать, что делать, за какой конец руками взяться, но такого мастера на саблях драться во всей Европе не сыскать!.. Благодаря хитрым уловкам киевский воевода выпроводил несколько многочисленных отрядов бунтарей за пределы воеводства. Гетманом этих войск хоть и объявил он какого-то Шаулу, но Наливайко не сходит с уст у этих бунтарей. Кажется, они пойдут на службу к императору Рудольфу воевать против турок.

— Это достоверно известно или только слух>

И при чем тут Наливайко?

— Совершенно достоверно, сведения из надежных источников. А Наливайко с несколькими сотнями преданных ему людей спокойнейшим образом отправился вдогонку Шауле, прослышав, видно, что его имя поднимает народ. Наливайко — настоящий воин, Ян, страшный воин! Если он желает только позабавиться казакованием, то, верно, на Сечь подастся, помирится с Низом — и все. Но чую я, что эта буйная голова преследует далеко идущие политические цели украинского бунта…

Замойский и без того едва сдерживал свое нервное отношение к разным слухам об Украине. А при имени Наливайко, да еще в таком невольно-хвалебном тоне, в каком говорил о нем Жолкевский, лицо его исказилось, и он обрушился на гетмана:.

— Почему же я об этом ничего не знаю, пан гетман? Януш Острожский на-днях был — и ни слова. Или, может быть, то заговор против меня и среди моих ближайших друзей, пан Станислав?..

В комнате стемнело. Канцлер был этому рад, — тьма скрывала его неожиданную ярость. К счастью, в комнату вошла графиня Барбара. Граф замолчал на полуслове, а Жолкевский вскочил и кинулся на встречу хозяйке.

Пани Замойская, верно, слышала последние слова взволнованного графа, но, как будто ничего не случилось, оживленно воскликнула:

— Матерь божья! Пан Станислав гостит у нас в доме, а я не знаю. Стыдись, Янек! Прячешь от меня такого гостя. Не ревнуешь ли?

Мужчины поспешили выразить свое удовольствие от появления графини..

— Наверное, ругаетесь про себя, господа, но это

не поможет. Не подать ли света? Девушки! Подайте панам свечки.

— Как чувствуете себя, вельможная пани Барбара? — льстиво, как всегда, обратился к графине

Жолкевский и торжественно-нежно припал губами к двум пальчикам графини.

Внесли свет.

— Благодарение господу богу, чувствую себя хорошо. Кажется, я прервала дипломатическую беседу? Прошу простить мое невежество в этих делах.

— О, пожалуйста, вельможная пани! С разрешения пана канцлера я передам вам одно… письмо.

— Мне письмо? Вельможный гетман затрудняет себя обязанностями курьера? Или это только для меня?

— Только для вас, любезная пани Барбара. Это письмо отобрано у казака в прикордонной полосе. Наливайко, если милостивая пани не забыла этого гусарского сотника…

Графиня едва сдержалась, чтобы не стиснуть рукою взволнованное неожиданностью сердце. С гордым видом невинности оглянулась на мужа. Что Жолкевский издевается, мстит ей — это она вполне сознавала. Недавняя размолвка с мужем, его неприкрытые упреки этим гусаром припомнились ей вновь во всей их оскорбительности. Тем тяжелее было это сносить, что ей-то хорошо известно было высокое понятие Наливайко о чести.

— Такого славного рыцаря забыть? Плохо же вы, пан гетман, цените память женщины, — дерзко ответила графиня. — Столько времени о поэзии Торквато и Кохановского дружески спорили, когда он сопровождал меня в Стобниц! — уже спокойнее закончила графиня.

Жолкевский не ждал такого мужественного отпора. Ничего не говоря, передал письмо графине. В этом первом бою она победила, даже Ян заметил это. Но гетман готовил другую атаку, — белоголовой не устоять против него. Передавая письмо, он рассчитывал обескуражить гордую пташку и потом, как сообщник, скрыть от Замойского ее преступления — связь молодой женщины со «славным» казаком. Присутствие Замойского делало умысел гетмана особенно острым оружием в руках ловкого ловеласа.

Но Барбара смело взяла письмо, мельком бросила взгляд на него, молниеносно решив, Как вести себя дальше, совершенно спокойно передала письмо графу.

— Предполагаю, Янек, что в этом письме сотник пишет о государственных делах и только из конспирации посылает его через меня.

Замойский не ожидал такого оборота и в замешательстве принял письмо из рук графини. В голове закружилось:

«Стареешь, Ян, перед собственной женой растерялся… Если, как говорит мудрость веков, первая жена от бога, вторая — от людей, а третья — от дьявола, то от кого же эта?»

Кого больше ненавидит он в эту минуту? Наливайко, весьма вероятного любовника его жены, или лучшего своего друга и единомышленника Станислава Жолкевского? Жалобы жены, доносы старого Тарновского, появление этого подозрительного письма… Как не нужны они поседевшему в летах Яну, законному и родовитому мужу молодой и заносчиво-гордой польской дворянки! Старость, пан канцлер..