Наливайко

— Не понимаю, вельможный князь, не соображу: как это сообща с ними? Они поднимаются против своего господина, а я ему служу душой и разумом, кроме того, что охраняю законы церкви.

— Ваш разум, отче, как кусок кожи на огне, скрутился с испуга при одном слове «бунтари». Садитесь и слушайте.

Но поп не сел. Задетое самолюбие подстрекало его оставить князя и выйти вон. Уйти не только из этого патриархально-грозного покоя, а совсем из Острога, от рода Острожских. Разве нет у него друзей в Киевском старостате, во Львовском, у патриарха константинопольского? Но его удержало любопытство, желание узнать, что еще могло взбрести в голову старому воеводе. А голову эту, весьма еще способную на удачные выдумки, он знал.

Острожский будто и не заметил обиды попа. Заложив за спину руки, он ходил по комнате, широкоплечий, казалось, и не согбенный старостью. Откуда-то из угла оглянулся, — белая выхоленная борода его взметнулась, спрятанные под бровями глаза запылали гневом. Поп оставался уже не по своей воле, — его удерживал и этот гнев, и крайняя взволнованность старого князя.

— Бедняцкий бунт нужно поддержать, — воевода сказал это ровным и — по привычке десятки лет повелевать — властным голосом.

Демьян Наливайко пошатнулся и, будто кто бросил его, как мешок упал на скамью. А князь, никакого внимания на это не обратив, переждал с минуту и продолжал:

— Бунт нужно поддержать… но направить его на других и отвести от себя. Паны гетманы коронные, верно, и этот бедняцкий бунт назовут семейною ссорой. Они надеются, что мы на Украине сами Перегрызем друг другу глотки, а после того они возьмут нас голыми руками. Так нет же! Пусть ляхи на себе почувствуют этот бунт, на собственных поместьях и собственной шкуре… Не только не удерживайте людей от этого бунта, пан отче, а… возьмите на себя тайную проповедь…

— На бунт?

— На бунт, пан отче, на бунт хлопский против католичества, а не против украинских православных старост, — ведь мы будем тогда как бы вместе с ними, понимаете? Это нужно проделать умно, чтоб и нас в этом бунте не могли уличить. Полки бунтарей на наши средства снарядить, знамена дать, а затем… спровадить их за границы воеводства. Пусть там бунтуют. Пусть другие беспокоятся об этой «семейной ссоре» и позаботятся задушить бунт.

— Начинаю понимать, ясновельможный князь. В польских коронных землях не пожалеют послать против этого бунта и жолнеров, хотя бы для этого пришлось снять их с Молдавии. Умудрил вас господь бог. А у нас нет войск, чтобы подавить такой бунт, да к тому же… корона польская, не украинская.

— Правильно поняли, пан отче.

— Однако, вельможный князь, знамена мы им дадим, а что напишем на них? Свое имя? Распишемся в измене королевству? А еще и то известно, что если чернь подхватит жгучий девиз, то и уверует в него. Знамя без девиза — только тряпка, годная разве на онучи. Правда, девизы у них есть свои. Пока что я слышал в кузницах, что хлопы не хотят платить подушной подати, на угодья лесные и рыбачьи зарятся.

— Знаю… Так для чего же церковь в ваших руках, отче Демьян? Если бы я по-вашему понимал значение церкви и бога, то какой смысл было бы тратиться на новое евангелие, понятное человеку? Сам я разумею и латинскую письменность, духовники тоже. Велел бы всему крестьянству для успокоения души стать на колени и так в молитве да в голоде — на тот свет отправиться. Ведь там рай вечный… Вы служитель божий — это для души. А для тела — вы служитель воеводский. Мы с вами православные, а бунтари тоже православные. Используйте возмущение безродной черни и обратите ее силу против польской церкви, против католичества, — этим бунт принесет нам огромную пользу. Пообещайте им, не жалея, не только рай небесный, — это совсем дешево вам стоит, — пообещайте и кое-что земное из моих сундуков. И люд пойдет за нами, двинется из воеводства хоть к самому дьяволу в зубы… А если и наткнутся они где-то там на вооруженные полки пана Жолкевского, пусть им господь бог поможет… Ну, а дальше вы, верно, уж сами знаете, как действовать…

Воевода говорил, глядя себе под ноги. Казалось, что мысли эти пришли ему в голову давно, но что он растерял их и сейчас старательно подбирает, как напроказившая шалунья ожерелье, извлекает их из глубины сознания, как единственное спасение от страшной опасности, которой грозит бунт, и… как средство для грядущей борьбы против унии. Час тому назад воевода казался занятым только школою, только типографией, только Смотрицким и другими благопристойными делами управления воеводствами. Теперь же он расхаживал своей тяжелой походкой, словно подкрадывался к тысячам жизней, и повелевал:

— Предводителем станет у них не кто иной как сотник Северин Наливайко. Но нужно, чтоб не только сотник узнал про нашу на то волю и помощь. Нам все со временем пригодится, пан отче, на то мы хозяева.

— Северин? Значит, я должен обречь брата на верную смерть от поляков?

— Не брат он, а достойный гнева божьего раб. Пугаетесь, пан отче, уже в начале борьбы. Кровь отцовскую, а не жизнь мою и свою уважаете. К тому же сотник воин с головой, вывернется и от Жолкевского, не плачьте. Все равно на Сечь убежит.

Демьян склонил голову в знак согласия. Он вполне понял весь рискованный план воеводы и взвешивал в глубине души, какие же выгоды от этого плана получит он для себя.

— Теперь я все понимаю. Но где же мне найти Северина, где разыщу его? Князь Януш с Радзивиллом обидели брата…

— От этого не умирают. Злее будет. Собаку для того нарочно смолоду дразнят. Пообещайте брату, что Януш помирится с ним, если сотник подарит Янушу пушки и другое крепостное оружие.

— Опомнитесь, вельможный князь. Откуда может Северин достать пушки для мира с князем? Да и гнев Януша необычный: тут замешана его жена, красавица-чешка Середзянка.

— О Середзянке и этой позорной для нашего рода связи ее с доверенным моим слугою давно я хотел поговорить с вами, пан отче. Когда хлоп взбунтуется сам — это одно дело, а когда к нему присоединится еще и жена его господина, то это уж не бунт, а расправа. Когда волчица на кого разозлится, того волки в клочья раздерут… Это золотко чешское принесет нашему роду, нашему великому делу не позор, а гибель, соединившись с таким воином, как сотник Наливайко. За честь сына я спокоен… но, пан отче, эта амазонка пришлась нам не ко двору. У сотника Наливайко она училась не только верховой езде, но и умению действовать саблей. Даже артиллерийскому делу обучена им. А сотник — артиллерист, сами знаете, на всю Европу. Саблей он орудует за трех рыцарей испанского королевского двора. Середзянке было чему научиться у сотника… Если это еще и не Барзо-Богата Красеньска вырастает на моей груди, то настоящая… Лукреция.

— Вельможный, мы уклонились от дела.

— Нет, пан отче, не уклонились. Пообещайте брату и Середзянку, даже каштелянство в каком-нибудь моем воеводском замке, но… все это потом.

— Да вы и в самом деле думаете, ваша милость, позволить Середзянке увлечься Северином?

Воевода резко перебил попа:

— Сюзанна, моя милая невесточка, должна умереть гораздо, раньше, чем это случится, и мира меж сыном князя-воеводы и предводителем бунтарей не будет. Она уйдет из нашего рода только в могилу, и позора не будет, успокойтесь. Об этой смерти позаботится мой дворовый маршалок за пиршественным обедом у ее свекра… А пушки, известно, не валяются под ногами, отрава тут не поможет. Воля господа бога устами служителей святой церкви должна воздействовать на бунтарей. Их полки выйдут за пределы Украины, получив от нас и кусок хлеба, и христово напутствие. А там… Вот император Рудольф австрийский терпит от султана неприятности, они воюют. Пусть ваш брат ведет туда свои полки бунтарей — в Валахию, в Молдавию, на турков. На самого сатану он поведет их, если умно ему пообещать даже Середзянку… И добудут они там и продовольствие, и пушки. Известно, польские гетманы не помилуют Наливайко за нападение на турок. Но это уже его дело, пусть выкручивается.

Воевода умолк и сел рядом с отцом Демьяном. Некоторое время, будто в склепе, в комнате стояла жуткая тишина. Затем поп медленно поднялся со скамьи и двинулся к дверям, не обронив больше ни слова. Воевода не останавливал его, только крикнул ему вслед, когда тот был уже в дверях: