Перекрестки

– У тебя есть свои сбережения. Если хочешь с осени начать учиться, можешь на год-другой пойти в Иллинойсский университет. А потом переведешься куда душа пожелает.

Три дня назад Бекки пришло письмо: ее приняли в Белойт. Перевестись туда через год-другой, не побывав первокурсницей, влиться в коллектив, социальные роли в котором давным-давно определились: лучше тогда вообще не учиться там. Из унаследованных тринадцати тысяч она и так отдала девять – в уверенности, что оставшиеся четыре потратит на свое усмотрение, что впереди ее ждет масса замечательного. Но родители с самого начала не одобряли это наследство. Они не одобряли Шерли – и вот добились, чего хотели: Бекки осталась ни с чем. Казалось, они сговорились с самим Богом, который знал все, знал, что под ее христианской щедростью скрывается заскорузлый эгоизм. Щеки ее пылали от ненависти к родителям, эгоизм этот изобличившим.

– Прекрасно, – сказала она. – Тогда забирайте все. Там пять тысяч двести долларов, берите все.

– Доченька, – ответила мать, – мы не хотим брать твои сбережения.

– Это еще почему? Их все равно ни на что не хватит.

– Неправда. Ты можешь пойти в Иллинойсский университет.

– И не поехать в Европу. Да?

Мать знала, как Бекки мечтала о Европе, и могла хотя бы посочувствовать ей. Но предоставила это мужу.

– Увы, да, – произнес он. – Если ты пойдешь в университет, тебе нужны будут деньги на проживание и питание. Я знаю, тебе очень хотелось поехать в Европу, но мы с мамой считаем, что поездку лучше отложить.

– Мы с мамой. То есть вы вдвоем решили за меня.

– Нам всем сейчас нелегко, – добавила мать. – И всем приходится отказываться от желаемого.

Что тут скажешь. Бекки вернулась к себе, у нее даже не было слез. Ее охватила обида – да так и осталась в душе. Она могла бы простить родителям то, что они отобрали у нее деньги, ведь Иисус сулит воздаяние тем, кто раздаст имение свое и последует за ним, но обида только усиливалась: родители думали о ком угодно – о ее безнравственном брате, друг о друге, даже о проклятых навахо – только не о ней. За ужином в тот день, когда она отдала им четыре тысячи долларов, отец возблагодарил Бога за то, что Он даровал ему семью и такую дочь, как Ребекка, и за горечью обиды Бекки не чувствовала вкуса еды. И хотя матери хватило учтивости поблагодарить ее лично, она не сказала того, что раньше всегда говорила: я горжусь тобой. Она прекрасно знала, чего лишила дочь, в какой несправедливости участвовала: теперь говорить “я тобой горжусь” было попросту неприлично. Лишь в Таннере Бекки находила утешение от обиды. Он по сердечной доброте не разделял ненависти Бекки к родным, но понимал ее, как никто, понимал и великодушие ее, и эгоизм. Она пожертвовала остатком наследства, лишила себя Белойта и будущего, которое он олицетворял, ей предстоит либо год работать официанткой, либо ютиться в задрипанной многоэтажной общаге в Шампейне, и Таннер понимал, почему ей просто необходимо поехать в Европу.

Немецкая пара, Рената и Фолькер, как и все гости Эдоардо, были удивительно красивы. Фолькер, похожий на белокурого Чарльза Мэнсона, живал в Марокко, бывал даже в Индии – изучал образы жизни, отличные от западного. У Ренаты были изумительные голубые глаза, а одевалась она с таким вкусом, что Бекки завидовала. В Америке не найти таких блузок и брюк, как у Ренаты, – скромных и при этом не мужиковатых, из выцветшей, но прочной ткани, и кожаных сандалий, таких элегантных и при этом удобных. Бекки до смерти надоело ходить в кроссовках и неуклюжих шлепанцах.

Накануне отъезда в Тоскану Таннер засиделся допоздна с немцами и Эдоардо, Бекки же ушла в душный бальный зал. Сильнее запаха гнили донимали голоса, доносящиеся в раскрытые окна, юнцы кричали по-итальянски, быть может, те же похабства, какие кричали ей по-английски. В таком состоянии ее раздражал даже еле слышный голос Таннера – он пел на кухне блюз “Перекрестки”. Она зажала уши пальцами и, потея на спальном мешке, всем своим существом желала, чтобы у нее начались месячные.

Но легче силой воли прекратить жару. Наутро было еще жарче, месячные, судя по ощущениям (точнее, отсутствию ободряющих ощущений), начинаться не собирались. Прежде тело ее не приходилось упрашивать исполнить свои обязанности: оборотная сторона этой безотказности явилась сейчас в совершеннейшем безразличии к ее мольбам. Бекки с Таннером позавтракали черствыми корнетти, завалявшимися на кухне, собрали вещи и зашли за немцами – комната их оказалась темнее той, в которой жили Бекки и Таннер, и ощутимо прохладнее. Немцы сворачивали надувной матрас – еще один предмет зависти.

На знойной и влажной улице, в двух шагах от дома Эдо-ардо, Фолькер подвел их к просторному “мерседесу” с низкой посадкой, припаркованному наполовину на тротуаре, и открыл багажник.

– Это твоя машина? – удивилась Бекки.

Фолькер протянул руку, чтобы взять у нее рюкзак.

– А чего ты ждала?

– Не знаю, наверное, фургона. Я думала, вы… как бы это сказать. Беднее.

– Мы любим Эдоардо, – пояснила Рената. – У него всегда собираются интересные люди – такие, как вы.

– И вас не смущает, что там нет мебели?

– Мы у него были уже в третий раз, – сказал Фолькер. – Отличный мужик.

– Но почему у него нет мебели?

– Потому что это Эдоардо!

На заднем сиденье “мерседеса” было так просторно, что Бекки вытянула ноги, а Таннер достал гитару. И немедленно заиграл, потому что играл всегда, днем и ночью. Бекки так привыкла к звуку его “гилда”, что замечала его, лишь когда слушал кто-то другой, вот как сейчас Рената, повернувшись с переднего сиденья, пожирала Таннера глазами – к досаде Бекки. Но если ее возмущало, что римские приставалы видят в ней сексуальный объект, то внимание поклонниц к Таннеру казалось более романтичным, и она раздражалась, что другие женщины представляют, как крутят роман с ее парнем. Бекки подумала, что и Рената, наверное, пригласила Таннера в Тоскану, потому что он ей нравится.

На зеркале заднего вида болтался на веревочке пластмассовый Будда, качался, крутился, когда Фолькер резко тормозил из-за бесцеремонности итальянских водителей. Вдоль узеньких улочек тянулись крошечные траттории, манящие, но недоступные бары с разноцветными бутылками, двоившимися в расположенных позади зеркалах, длинные некрашеные стены с выбоинами от машин, обклеенные афишами – цирк, автомобильная выставка, FOLKAROMA, 29–31 Agosto. На улицах пошире мелькали церкви, памятники, развалины, пастельные в дымке, Бекки наверняка посетила бы их с матерью или с Шерли, но не с Таннером, ведь они приехали не за этим.

Далее потянулся Рим уродливый, и был он просторнее красивого. Они проезжали жужжащие мопеды, стаями по двадцать, многоэтажки, увешанные сохнущим бельем, пирамиды автопокрышек, бензоколонку за бензоколонкой. Таннер импровизировал, немцы говорили по-немецки, Рената сверялась с картой, Бекки наблюдала за своим состоянием. Четыре с половиной года месячные приходили так же точно, как грозы после знойного дня на Среднем Западе. Теперь она не чувствовала в животе ничего, никаких изменений, зловещий застой. Не успели они выбраться из уродливой части Рима на автостраду, как в душе ее укоренился страх.

Фолькер прибавил газу, и Бекки вжалась спиной в кожаное сиденье. Он так летел, что грузовик, который они обогнали, казалось, стоит, а не едет. Стрелка спидометра дрожала на цифре двести и лезла выше. Небо раскалилось добела, стекла в машине опущены, рев ветра заглушает музыку – Бекки слышала только высокие ноты. Таннер по-прежнему увлеченно играл, Рената вновь пожирала его глазами, Фолькер невозмутимо рулил. Веревочка Будды натягивалась и качалась, когда Фолькер притормаживал за машиной, которая ехала быстро, но не так безумно быстро, как они.

Бекки оцепенела от страха, но, с трудом подняв руку, дотронулась до плеча Таннера. Он улыбнулся, кивнул и продолжил играть. От испуга она не могла ни пошевелиться, ни сказать слово. За болтающимся пластмассовым Буддой им навстречу устремилась еще одна почти недвижная машина. Фолькер помигал фарами, Будда улыбнулся, и страх Бекки устремился в новое русло. Что она знает о Фолькере, кроме того, что он похож на Чарльза Мэнсона? Верит ли он в реинкарнацию, как буддисты? Что если он рассчитывает разбиться и вместе с ними перейти на новый уровень под раскаленным добела небом? Эдоардо странный, любит красивых гостей, квартира совсем пустая – быть может, там все извращенцы? И Фолькер с Ренатой поэтому гостят у Эдоардо? Может, они даже платят Эдоардо, чтобы тот бродил по улицам в поисках свежего мяса? И ферма в Тоскане – лишь приманка для доверчивых американцев? Она вручила себя и Таннера людям, о которых вообще ничего не знает. Ей хотелось попросить Фолькера сбавить скорость, но свело челюсть, сдавило грудь. “Мерседес” летел со скоростью самолета, со скоростью метеора. Он растягивал мелькающие деревья и дорожные знаки, измельчал в расплывчатую линию неистовства. Значит, вот как ей суждено умереть? Она видела свою смерть так ясно, будто та уже наступила. Бекки наполнила грусть, но она хотя бы успела пожить, познать настоящую любовь, узреть свет Божий. Нерожденная душа в ней даже не видела света.