Перекрестки

Фестиваль фолк-музыки в Риме проходил в последние дни августа, организаторы отклонили заявку Таннера на участие, однако сказали, что порой в последний момент появляется время для выступления. Ухватившись за эту надежду (и еще потому, что тетя Шерли особенно любила Рим, и потому что их европейские железнодорожные проездные вот-вот закончатся), они четыре дня назад приехали из Гейдельберга в Рим. В Гейдельберге, где Таннер выступал как официально приглашенный музыкант, правда, в одиннадцать утра и перед неблагодарной публикой, они питались бесплатно, спали в застеленных чистым бельем немецких кроватях и не обналичили ни один из дорожных чеков.

В Риме они пробавлялись tavola calda[69] и с трудом решались купить мороженое. Их окружали тысячи достопримечательностей, но единственное безопасное место для Бекки, пока Таннер играл на улице, было или возле него, или в раскаленной квартире без мебели: итальянцы не давали Бекки прохода. Эдо-ардо разрешил им оставаться у него сколько угодно, но спали они на паркете, на спальных мешках. И жизнь на ферме в Тоскане в компании двух уважающих чужую личную жизнь немцев показалась мечтой. Римский зной вымотал Бекки всю душу, сыграть на фестивале Таннеру так и не удалось, а до концерта под открытым небом в Париже, куда они намеревались добираться автостопом, нужно было как-то убить неделю: на концерте, о котором люди говорили все лето, должны были выступать The Who и Кантри Джо Макдональд. Еще у Бекки была задержка. Всего несколько дней, но у нее кончился гель (которым она не очень-то пользовалась, считая избыточным, а потому и не пополнила запас), и она боялась, что дело серьезнее, чем она полагала.

Ночной перелет из Чикаго в Амстердам, холодные датские ливни, теплый прием, который Таннеру оказали в Орхусе, теперь превратились в воспоминания столь далекие, точно все это происходило с кем-то другим. Судя по галочкам в ее дневнике, они с Таннером три раза занимались любовью в Орхусе и еще сорок шесть раз после. Каждый день, любовалась ли она подсолнухами Ван Гога или тусовалась с американскими музыкантами, участвовала ли в пикнике на зеленых альпийских склонах или досадовала на душ, заливавший пол, поскольку в ванной не было ни порожка, ни занавески, она снова и снова радовалась, что очутилась в Европе, но каждую ночь ее охватывала горечь, от которой ее спасали только любовь и близость с Таннером.

Доброта, с которой Таннер относился не только к ней, а вообще ко всем встречным, казалась Бекки чудом. Даже когда она во время менструации срывалась на него, он не обижался. Когда они бежали на поезд, а тот ушел у них из-под носа, Таннер лишь пожал плечами и сказал: не судьба. Когда Бекки в Утрехте подхватила желудочный грипп и умоляла Таннера идти без нее на главный концерт, он не только отказался ее оставить, но и сказал, что любит ее любую, даже когда она блюет. И когда Бекки ловила себя на том, что ей хочется, чтобы Таннер был решительнее, ей достаточно было вспомнить его простодушное любопытство, его готовность удивляться, его искренние похвалы певцам, которым удалось добиться большего, вспомнить, как Таннер недоуменно покачивал головой, если кто-то вел себя как мудак, как изящно он присоединялся к импровизации – как сперва ненавязчиво повторял за другими, наблюдал за прочими музыкантами, а потом, в нужный момент, вступал с сольной партией и оттягивался по полной, демонстрируя высшее музыкальное мастерство, и если его спрашивали, всегда охотно объяснял, как играть тот или иной трудный пассаж. Задние страницы ее дневника полнились адресами европейцев, которые надеялись снова увидеть Таннера и звали их с Бекки в гости. В европейской музыкальной тусовке было принято поддерживать друг друга: здесь им помогли бы, даже если бы у них кончились дорожные чеки. И хотя Бекки не нравился Рим с его жарой и засранцами на мопедах, и хотя Таннеру в Штатах придется начинать с нуля, домой она не спешила.

Семья от нее отказалась – за исключением разве что Джадсона, который слишком мал, а значит, не в счет. Клем не общался с ней после февральской ссоры, Перри четыре месяца провалялся в психушке (это стоило бешеных денег), а родители сделали все, чтобы изгадить ей жизнь. Мало того, что отец отобрал у нее деньги и даже не извинился, так еще мать, вместо того чтобы принять сторону Бекки или хотя бы посочувствовать ей, уступила ему безропотно. Никогда еще родители не объединялись против нее и так не липли друг к другу. После Пасхи вернулись из Альбукерке как новобрачные – легкие шлепки, влажные поцелуи, сюсюканье, отец строит матери глазки, мать на него не надышится, слушается во всем. И так же противна ей была их новая набожность. Теперь отец каждую трапезу начинал с длинной молитвы, мать вторила ему дрожащими аминями. Бекки и сама верующая, но не додумалась бы навязывать свою веру людям, которые хотят есть. Она и сама грешит прилюдными поцелуями, но у нее есть веское оправдание: она не мать взрослых детей.

И вновь, как после получения наследства, ее вызвали в отцов кабинет. Поднимаясь на третий этаж, Бекки чувствовала запах сигарет (мать вернулась на законное ложе, но курить не бросила). Стол отца был завален счетами и юридическими документами. Отец все поглядывал на них, все перекладывал их с места на место, рассказывая Бекки о финансовых трудностях, а мать смотрела на него с одобрением. Суть заключалась в том, что он хотел “позаимствовать” деньги, которые Бекки отложила на колледж, и возместить навахо ущерб за сожженный Перри сарай.

– Вот пусть Перри и платит, – сказала Бекки.

– К сожалению, на его счету не осталось денег.

– Я о тех деньгах, которые я дала.

– Их нет, доченька, – вставила мать. – Он потратил их на наркотики.

– Там же было три тысячи долларов!

– Да. Ужасно, но их нет.

Эта скверная новость подтвердила опасения Бекки. Она давно подозревала, что Перри бесчувственный и безнравственный. Теперь хотя бы можно не притворяться, будто она хочет с ним дружить.

– А у Джея? У Клема?

– Мы займем деньги, которые ты дала Джадсону, – сказал отец. – Еще мне удалось получить ссуду в церкви: это покроет расходы на лечение и адвоката. И все равно нам много не хватает.

– А Клем? Он ведь даже денег моих не хотел.

Отец со вздохом посмотрел на мать.

– У твоего младшего брата серьезное психическое заболевание, – вмешалась мать. – В какой-то момент из-за этой болезни он опустошил счет Клема.

Бекки впилась в нее взглядом. Пострадавшая здесь она, а матери даже не хватает духу поднять на нее глаза.

– Опустошил, – повторила она. – Ты хочешь сказать, украл?

– Я знаю, это трудно понять, – глядя в пол, ответила мать, – но Перри был невменяемый и не понимал, что делает.

– Как можно украсть, не понимая, что делаешь?

Отец бросил на нее предостерегающий взгляд.

– Нашей семье остро нужны деньги. Я понимаю, тебе трудно, но ты член семьи. Если бы на его месте была ты…

– Ты имеешь в виду, если бы я стала воровкой и наркоманкой?

– Если бы ты была серьезно больна – не сомневайся, Перри очень серьезно болен, – да, я думаю, по нашей просьбе твои братья пошли бы ради тебя на любые жертвы.

– Но ведь это не на лечение. Это для навахо.

– Они понесли тяжелые потери: лишились своей техники. Навахо не виноваты, что твой брат ее сжег.

– Ну разумеется. И он тоже не виноват, он ведь серьезно болен. Видимо, это я виновата.

– Конечно же, ты не виновата, – сказал отец, – и я понимаю, тебе это кажется несправедливым. Мы не просим подарить нам эти деньги: мы все отдадим. Твоя мать намерена искать работу, я сам поищу место с жалованьем повыше. Ровно через год мы выплатим тебе часть долга. И кстати, колледж в таких условиях, скорее всего, не откажет тебе в финансовой помощи.

– Доченька, это же ненадолго, – вставила мать. – Мы всего лишь просим одолжить нам то, что оставила тебе Шерли.

– Если вы забыли, Шерли оставила мне тринадцать тысяч долларов.

69

Дословно – “горячий стол”, буфет с горячими закусками (ит.).