Сирингарий

Вздохнула кукольница, глаза закатила.

— Неудивительно. Как белка щипаная, что в углу амбарном ссохлась. Давай ее сюда, пойду мыть-стирать…

После купания не узнать стало Олешку: заблестели волосы златой пшеницей, румянец нежный, что зорюшка летняя, по ланитам разлился. Глазища — васильками, ресницы — что ночь зимняя, темные да длинные… Амуланга ей сарафанец спроворила, ленточку в косу вплела.

А все зверьком глядела, к чаруше жалась. За стол так же сели, все вместе.

Как поела-попила Олешка вволюшку, Амуланга речь завела:

— Ну а теперь сказывай толком, по порядку. Кто такая, откуда, да что стряслось у тебя.

Олешка робко на Сумарока поглядела — тот кивнул, ободряя, пряник вручил — и так заговорила.

Была она наймиткой, страдницей. По всему Сирингарию, сирота, шаталась, от хозяйства к хозяйству пробиралась. Где за кров-хлеб подсобит, где подработает, так и сложилось. Попривыкла к эдакой жизни странной-бродяжной, да и ее за хорошую, честную работницу знали, загодя на помочь звали.

Бывалые присоветовали на ярмарку в Лукошках наведаться, людей посмотреть, себя показать. Встретился там ей добрый дядька, угостил пирогом, чаю с сахаром налил, посулил место хорошее… Так осетил словесами ласковыми, что не не вспомнила Олешка, что дальше содеялось, а очнулась будто в погребе, по рукам-ногам спутанная. Покричала, повыла — никто не откликнулся. Начала она тогда кататься, взад-вперед. Каталась-валялась, и сумела-таки веревки ослабить. Выбилась. На огляд пошла…

— А там, там! — Захлебывалась словами, про пряник сладкий позабыв. — Сперва не поняла, не разобрала, что такое! Думала — кадушки, да больно громадны! И не бочки, и не горшки, а так, ровно лукошки! И все напросвет, как изо льда! Стоят вот эдак вот, будто лепестки у цветика… Я в одно заглянула, а там… Там! Девица лежит, мне ровня, вся как есть голая, и вся в корнях каких-то запаутиненная! Я чуть не сомлела, сразу поняла, что неживая девка…. Дальше пошла. Там еще лукошки были… Еще двух девок увидала, а в четвертом… Ой! Ой!

Заплакала.

Насилу успокоили. Подышала Олешка, высморкалась, да продолжала.

— А как над четвертым лукошком встала, так там ровно загудело. Вода стала ссиня! Вот как энта ленточка! И корешки эти тоже загорелись! А девка… Вдруг таять зачала! Ну как маслице на солнце, как из воска куколка… А тут заскрыпело, ровно дверь отворилась, свет в щель пал…Я без памяти кинулась, шмыгнула, не поспел удержать… Большой, черный! Гнался! Гнался! За косу почти ухватил! Как выскочила, не помню!

И, не сдержавшись, зарыдала в голос.

— Что думаешь, Сумарок?

Сумарок и правда — думал. Лукошки эти по словами чужим вживе напомнили ему те столбы водяные в стекле, которые он в зыбке видел. Но тут вовсе жутко получалось. Кому бы понадобилось девиц вот эдак пакостить?

А еще тревожило Сумарока, что Красноперка не явилась на встречу, а она не из тех жеманниц была, кто словом завлекает. Если сказала, значит, так и сделает… Уж кабы не приключилось с ней подобного несчастья.

— Выпросить бы у местных, не случалось ли девицам пропадать безвестно.

Вздохнула Амуланга, нос длинный почесала.

— Тут ярмарка страдничья, народу на нее находит тьма. Девкой больше, девкой меньше, думаешь, кто считает?

— Жирное место для ловитвы, — молвил Сумарок.

— Твоя правда.

Олешка крепко заснула: умаялась, бедная, натерпелась.

Кулебяка припожаловал, чтобы на представленьице свое загодя отвести, лучшие места сулил — так вместе сели совет держать.

Сумарок за то был, чтобы в ходы немедля идти, искать логово злодея.

Кулебяка возражал: в вечеру да в одиночку много не навоюешь, скорее сам пропадешь. Амуланга его слово поддержала.

Вздохнул Сумарок, вытянул руки, лег головой на стол, речи друзей слушая. Знала Красноперка про устройство подземное, ходы-рытвины ведала. Мог ли тот злодей ее там прихватить, чтобы тайну не выдала?

И зачем бы ему девицы?

Прижался Сумарок лбом к браслету, перенимая прохладу. И увидел в нем, как в воде гладкой, сумеречно-серой, отражение: кукольницы-мастерицы да…

Замер, сдержав дыхание.

Как же так, подумал смятенно. Как же. За одним столом сидели, один хлеб ели…

Выпрямился, уставился на собеседника Амуланги.

Тот, как почуял, голову повернул.

Один лишь взгляд на браслет бросил — и понял.

— Ах ты, — сказал, улыбаясь, — побродяжка, кнутов подпасок…

И бросил руку к поясу.

Амуланга взвизгнула, когда чаруша лавку опрокинул, в мастерового влетел, с ног сбивая.

Не дал за оружие ухватиться.

А только и Кулебяка не промах оказался — локтем в лицо ударил, извернулся, в живот пнул, отбрасывая, сам дотянулся-таки до пояса…

И замер, глядя снизу на Амулангу.

Держала мастерица неведомое чаруше оружие — тяжело держала, двумя руками. Замер Кулебяка — видать, ему то оружие знакомо было.

Смотрело оно прямо в голову розмыслу.

— Мать твою, Сумарок, что происходит? — сквозь зубы спросила Амуланга.

— С ума твой дружочек скинулся, — просипел мастеровой. — На честных людей кидается, ровно лис бешеный…

Не стал Сумарок лишнего говорить: руку вытянул, поймал отражение Кулебяки, и дал Амуланге то увидеть, что сам разглядел.

Вереницу дев, безгласно, в смертной муке, вопящих.

Амуланга всю дорогу до лабазов ругательствами сыпала, что горохом из мешка худого.

— Так вот про какую-силу тягу ты мне толковал, сукин сын!

— Ни словечком ни солгал, сестрица, — ласково отвечал Кулебяка. — Тут уж так, видать, повелось: кому цветом под косой пасть, кому в огне сгореть, а кому жизнь свою на славу обратить… Тебе ли не знать, скольким поступаться приходится?

Заскрипела мастерица зубами. Видать, не в молоко слова розмысла летели.

Слуда лишнего не спрашивал, одно только сторожа верного занимало:

— Нешто он, злодей, нашу ласовку прихватил?!

— Есть подозрение, — сдержанно отвечал Сумарок.

И едва успел, не дал ретивому молодцу голову повинную пробить.

— Тише ты! А то как узнать, где он ее спрятал-схоронил? Там, может, и другие страдают…

— А ну, дрянцо-человек, веди нас к тайнику, иначе, видит Коза, проломлю тебе башку-то!

— Провести-проведу, не жалко, — смеялся Кулебяка. — Только дальше вам самим разгадывать, подсказа не дам!

Легко держался, точно на прогулочку вышел с дружками.

Слуда сопел, Амуланга зубами скрипела, Сумарок молчал, огоньком своим путь освещал.

Кукольница оружие свое наизготовку держала. Будто бы клюв из железа да дерева, с рукоятью гнутой, со вздутием посередке, ровно нарост на березе.

— Что это такое, скажи хоть? — спросил Сумарок.

— Синь-порох, — буркнула мастерица, носом дернула. — Мы с вогненными знатцами пытаем.

— И как, неужель исправно работает? — с насмешкой обернулся Кулебяка.

— А вот сейчас на тебе, чучело, и проверю! — огрызнулась Амуланга.

Сумарок поспешил речь повернуть.

— Скажи хоть, злодей, хромая твоя душа, зачем девиц безвинных смертью лютой измучивал?

В охотку отвечал Кулебяка:

— А скажу, таиться-запираться не стану. Не всех я виноватее, хватал только тех, в ком жизненного сока много, в ком искра-живулечка. По глазам угадывал. Из таких самые сильные батарейки выходят! На одной-то тяге цельну мельницу-крупчатку можно крутить! Разве ж того не стоит?

— Не стоит, — отрезал Сумарок.

Сердито взглянул на убивца.

Кулебяка хмыкнул, ответно всмотрелся ему в лицо.

Вздохнул.

— Тебя бы, каурый, пожалуй, и спытал бы. Хоть и мужеского ты снаряда, а силы в тебе, тяги, с избытком, что огня в торфянике. Чаю, такова батарейка из тебя бы вышла — горы на лыки драть!

Засмеялся. Амуланга только плюнула, Сумарок отвернулся сумрачно.

Долго ли, коротко ли шли ходами, а вышли в тупичок. Кончался тот тупичок не камнем-волотом, не земляной породой, а дверью, кажется, руками человеческими сотворенной.

Остановились, друг на дружку переглядываясь.