Сирингарий

Вот и в этот раз первым из-за стола ушел. Умылся, да на опочив завалился.

Амуланга осталась с Кулебякой куликать.

Закуски горячие-холодные подъели, мастеровой орешки медовые щелкал, кукольница — семечки соленые.

Завлекал Кулебяка кукольницу новую затею проверять:

— Кору из Пустынь, сестрица, надумал вот как пристроить: срезать цельным полотнищем, накроить лоскутками, да спытать. Разным людям раздать, да разнести в разны стороны. Поглядеть хочу, коли на одном лоскутке будут что корябать, как по бересте писалом, откликнется ли на другом кусочке? Можно ли таким вот манером на стрелище вестями меняться, али не пойдет?

Амуланга слушала, терла узкий подбородок, глаза щурила, кивала вдумчиво.

Зашел разговор про источники силы, про жилы, про тягу, про угольный жар. Про ветер говорили, про воду, про ворот…

— А много я испытал, много перебрал, — говорил Кулебяка, вина себе подливая, — и скажу тебе как на духу, сестрица: нашел. Сто лошадей — куда там!

Амуланга прищурилась с усмехом:

— Механику какую подсобрал?

Рассмеялся мастер.

— Лучше! В жизни не угадаешь, в жизни не узнаешь! Вот завтра и покажу всем, на что моя сила сподобна!

— Я знаю! Знаю! — вдруг подскочил Сумарок.

Амуланга аж поперхнулась, Кулебяка и то вздрогнул, обернулся круто, чуть вино из чарки не выплеснул.

— Итить твою, Сумарок, — вымолвила кукольница, кашляя в кулак. — Чего вопишь, что знаешь-то, окаянный?!

— Что на годовщину подарю! — ответствовал чаруша радостно.

И обратно спать, ровно и не просыпался.

— Вот молодежь пошла, — посетовала Амуланга, — в мое время какие годовщины, кажду годину друга новина, ни на ком не засиживалась, а эти скучные стали, что волки — который год с одним и тем же…

— Не говори, — поддержал Кулебяка, орешки катая, — умели раньше отцы жить на широкую ногу.

Зевнул, вздохнул, подмигнул.

— Пойду я, подруженька. Спать пора, сил набираться, чтобы завтра со всем управиться… И тебе бы прилечь.

— Верно говоришь. Давай, провожу, и — спать, спать… Уж, верю, эта ночка хоть покойно пройдет. Спутник мой, слышь, все тревожится, все марится ему стук какой из-под половиц, того гляди, под землю полезет.

Поднял палец Кулебяка, отмолвил важно:

— Не хули его, сестрица. У рыжих завсегда кровь горяча, а у молодых так вовсе ходит-бродит, ровно вино играет. Дай срок, угомонится.

— Да кабы прежде самого не угомонили, — цыкнула Амуланга.

Засмеялся Кулебяка негромко. На том и распрощались.

Ночью наново застучало — Сумарока ин подкинуло.

Забарабанило неумолчно, будто над самым ухом.

Чаруша полежал, слушая, затем осторожно под кровать заглянул, под стол, под лавку. Призадумался.

Может, опризорили? Так вроде не брал его глаз дурной, кнутова метка отворачивала. Или кикичку подселили?

Амуланга в этот раз не проснулась: видать, крепко ее ярмарочное гуляние, представление да тары-бары с Кулебякой утомили.

Сумарок не поленился за дверь выйти. Спустился, во двор выглянул — никого, только пес дворовый подбежал, пальцы понюхал, ткнулся в ладонь мокрым носом, чего не спишь, мол?

Вернулся, крепко озадаченный.

А тут и стук прекратился, будто вовсе не было.

В смущении Сумарок остался.

Видать, совсем я плох головой сделался, решил.

Утром хоть и вышли вместе, дальше каждый сам по себе отправился: Амуланга к оружейникам вогненным да градодельцам, а Сумарок, как с Красноперкой условились, ждал-поджидал ее у карусели потешной.

Долго так стоял, калач горячий со скуки сжевал, а так и не появилась девица. Или заботы нежданные увлекли? Позабыть не могла, не такого порядку была купчиха.

Делать нечего, повернул Сумарок обратно, несолоно хлебавши.

Глядь, навстречу ему Слуда поспешает.

— Насилу сыскал тебя, чаруша, — выдохнул молодец. — Молви, не было ли у тебя встречи с барышней нашей?

— Должны были свидеться, а не случилось, — нахмурился Сумарок, чуя беду.

— И мы с ног сбились, разыскивая, — закивал Слуда, — ровно в землю ушла… Уж я и в ходы спускался, хоть и на замках лабаз, нигде нет! Не водится за ней эдаких обычаев, знать, приключилось что!

Поговорив мало, решили до вечерней зари прождать: вдруг страсть какая припала ретивому, вскружила голову молодую.

Глядел Слуда отчаянно:

— Уж коли так, пусть! Лишь бы беды не случилось, не уберегу — хоть в воду, так в пору.

Эге, подумал себе Сумарок, да ты, молодец, неспроста о хозяйке так круто тужишь.

Спрашивать не стал, пожалел.

А тут наново застучало.

Поотстал Сумарок на тот стук, заоглядывался, да приметил, как клубится народ, шумит беспокойно.

Нагнал, пристал к толпе: волоком тащили на рогожке сундук, в сундуку же том что-то выло да скреблось. Толпа из одних бабенок, почитай, да мальчишки, что воробьи-гуменники, округ вились.

Нахмурился Сумарок.

— Кого казните, люди добрые?

— Чапуху-объедуху споймали, молодец! К реке теперь, в омут!

— Дело ладное, а только быть того не может, чтобы чапуху, — твердо произнес Сумарок, заступая дорогу бабенкам.

— Это с чегой?

— Чапухи по осени все в поле убегают, по стерне катаются, стару шкуру снимают, в землю зарываются, там и зимуют. Шалашики видали небось?

— Видали! Как же, видали! — закричали мальчишки.

— Так что не оглодка у вас там. А…

— Много ты знаешь! — накинулась на него высокая бабенка. Тощая, в темном платье, сама черная, на грача похожая. — Шалила у нас в дому! Что еду воровала, что вещи кидала! А ночью гремела! Вон, попалась, окаянная! Ужо теперь не уйдет, ужо теперь в воду, в огонь!

— Да погоди тарантить! — цыкнул Сумарок, отчаявшись слово вставить. — Дай-ко сперва гляну на эту вашу… чапуху.

— Да что его слушать, люди?! Парень с чужа пришлый, с обонпола! Шалыган, ветрогон! Гляди, отведет, заморочит, выпустит эту пакость дальше непотреб творить!

Сумарок не успел рта раскрыть, вступился за него подоспевший Слуда:

— Ах ты, Лукерья, дурова голова! Да знаешь хоть, кто перед тобой?! Да то чаруша, многой славой известный!

Зашептались.

Разобрал Сумарок:

— И впрямь… Волос каурый… Молодехонек… Как сказывали, один глаз птичий костяной, второй — человечий живой. А говорят еще, он с кнутами, с мормагонами водится… А еще…

К счастью, не дослушал Сумарок молвы народной: в сундуке зашумело, люд попятился, заволновался.

Слуда и тот дубинушку верную на плечо вскинул:

— Давай, паренек, погляди. Может, кто по глупости дуркует, чего ж сразу звериться, в реку живьем?

Подошел Сумарок, прислушался, ухом приникнув: ровно плач тонкий, кошачий. Отпахнул крышку — кинулось в лицо, завизжало, забилось.

Сумарок еле-еле совладал, перехватил, заломил руки тонкие.

Билась девчурка, точно птица в силках.

— Уймись! Уймись, дура! Не обижу!

Замерла девчонка, глаза тараща.

Слуда охнул.

— Ишь, живая душа! А вы — в воду, в огонь, эх! Уксусники!

Бабы заахали, головами в платках закачали.

— Ты чьих хоть?

— Как зовут тебя?

— Олешка, — всхлипнула девчурка, глядя наплаканными глазами.

— Откуда же ты здесь взялась, Олешка?

— От дядьки сбежала…

— От какого еще дядьки? Родного, что ли? Ищут тебя?

— Миленькие, не выдавайте! Лучше тут убейте. не вернусь я туда, не вернусь!

— Ну все, все, успокойся, — Сумарок погладил девочку по голове, по плечам, по спине, невольно подражая Варде.

Помнил, как тот людей умел в чувство приводить, разум возвращать. Вроде помогло. Утихла Олешка, дрожать перестала.

— Вот что, пойдем отсюда. Голодная, поди?

Амуланга на чужое дитя глаза выкатила.

— Или нагулял? — фыркнула.

Схватила за подбородок, повертела голову, щелкнула языком.

— Хотя нет, хорошенькая, ни в мать, ни в отца.

Девочка вырвалась, спряталась за Сумарока.

— Чего ты, — Сумарок укорил взглядом мастерицу, погладил Олешкин затылок теплый, вихрастый. — Олешка это. Голодная она, напугалась сильно. Народ ее прибить хотел, за чапуху принял.