Сирингарий

Ильмень же была совсем другой. От солнца черная, крепкая; под кожей играли мышцы со жилочками. На теле лежали кожаные ремни с ножнами, с хвостами кусачих осот-ножей: пустой Иль никогда не ходила.

Зелье-девка.

Смотрела без стыда, со спокойным любопытством.

Наконец, вошла в воду; приблизилась.

Увидел Сумарок, что спина да круглые плечи девки полосами изукрашены: как есть кошка. Иль же его кругом обошла, хмыкнула.

— Смотрю, у тебя тоже шкурка порчена, белка рыжая.

— Трудно с нашей жизнью не ободраться, Иль, тебе ли не знать.

Иль фыркнула, по плечу себя погладила, молвила певуче:

— То памятный подарочек от яблочка наливного, сахарного-медового, жениха моего окаянного…

— Вот как… Видать, не сыграли свадебку?

— Не сыграли, дружочек. Он ярый был. Помстилось ему, вишь, что я подолом кручу. Ну и решил по отцову наставлению, по дедову обыкновению, поучить бабу уму-разуму. Вожжами отстегал. Я тогда непраздна ходила, от такого обращения скинула… А отлежалась как, взяла хороший кнут сыромятный, да угощала любезного, покуда кнутовище не переломилось, покуда под сапожками моими алыми не захлюпало. Плюнула в мясо песье, да в лес ушла, деньгу, что в дому была, с собой прихватила. С той поры никто на меня не смеет руку поднимать.

Легко Ильмень говорила, улыбалась, а глаза что лед обжигали.

Мало помолчав, сказал Сумарок:

— Жалеть тебя не стану; чую, не примешь ты жалости. Другое скажу — поделом жениху твоему. Мало еще муки принял.

Рассмеялась Иль.

— Ах, Сумарок, Сумарок! Что за парочка были бы мы с тобой! Я — княгиней, ты — князем разбойным! В кулаке бы лугары да узлы, войды да дебри держали! Шло бы страхованье от нас по всему Сирингарию! Чую, вижу я в тебе тот же огонь сумеречный, что в себе знаю…

Ладонями скользнула по лицу, большими пальцами под глазами огладила.

— Еще и весноватый, — шепнула.

К губам потянулась.

Сумарок отодвинулся.

Иль выдохнула, сердито водой плеснула.

— Ай, ну тебя, Сумарок! Сторожишься, как девка непочатая!

— А тебе ровно в радость на струнах по-над пропастью плясать, Иль.

Усмехнулась Иль. Волосы со лба откинула.

— И в этом мы схожи, Сумарок. Неволить, впрочем, не стану. Как наиграешься, приходи — разбой держать вместе будем. Молод ты еще, не упрыгался, не уходился. В охотку тебе удачу пытать, с волками бежать…

И, сказавши так, подмигнула, да поплыла себе сильными гребками прочь.

Думно сделалось Сумароку. Не в первый раз об Иль-деве помышлял: как случилось бы, как сложилось, встреться они раньше, года три назад? Может, он сумел бы девицу от разбойного пути отвести? Или, напротив, она его бы на свою дорожку утянула?

Встряхнулся с досадой — муха настырная по плечу лезла. Сумарок, не глядя, рукой дернул, скидывая. Так она с другого бока подсела.

Сумарок тихонько обругал эту мушицу; в ответ ему засмеялись.

Обернулся. Кнут прутик, которым Сумарока дразнил, отбросил, показал в улыбке железные зубы.

— Не сдержался, веришь.

— Или я кот тебе? Ровно дите малое. Лучше помоги вылезти.

Сивый с угора руку протянул, Сумарок ухватился и — кувыркнул кнута в воду.

Отскочил, смехом заливаясь.

— Ну ты… С-с… Ясочка, — вымолвил Сивый, с волос ряску стряхивая.

— Не сдержался, веришь? — отвечал Сумарок, улыбаясь.

…когда вылезли из воды, дымом тянуло костряным: вставал народ, стряпался. Солнце уж с полден своротило.

— … так и получается, что не лесенка это, а ровно карта слепая — у каждого кнута своя. У Варды одна, у меня — другая. По обыкновению, чтобы вернуться на Тлом, мы сперва с картой должны согласоваться. В пространстве сориентироваться… Ну, на месте опознаться.

Сумарок слушал с интересом. Рубашку натянул, завязал пояс.

— А я могу по ней на Тлом выйти?

Сивый поморщился.

— Едва ли. Место для людей негодное.

— А если… Стой, — промолвил Сумарок, меняясь в лице.

— Что такое?

Чаруша пригнулся.

— Да что?... — Сивый аж вытянулся весь, но ничего, окромя хлопотливо гогочущих гусей, не приметил.

— Гуси.

— Вижу.

— Ну вот. Ступай-ка ты вперед.

Кнут недоверчиво сощурился.

— Хочешь сказать, гусей боишься?

— Сразу видно, что не кусали они тебя…

— Гуси разве не щиплют?

— Щиплют девок на вечорках, а гуси кусаются, зубы видел?

— Нет, не пришлось как-то гусям в клювы заглядывать, — с тихим смехом отозвался кнут. — Впрочем, вот тебе мое слово, к гусям я вообще равнодушен. Хочешь, на руки подхвачу? Ладно, ладно, пойдем… Прикрою, напарник.

— Видит Коза, вот только проболтайся кому-то…

— Сохраню твою тайну. За малую послугу.

Насторожился Сумарок.

— Какую это?

Сивый улыбнулся:

— Позже, Сумарок. Позже с тобой сочтемся.

Марга, чисто умытая, свежая да причесанная, кашу раскладывала. Не пышно ели, но вкусно: у Марги рука легкая на стряпню была. Вот и кашу собрала рассыпчатую, пуховую, с коринкой, со сладким корнем… Иль зевала с завыванием, волосы сушила. Степан что-то царапал с видом безумным, топорща усы, подгрызая писало. Раньше все дощечки деревянные с собой таскал да бересту, а как разжился по знакомству бумагой, так на кожаный снурок ее посадил вперемеш с берестой, чтобы надолго хватило.

Сумарок, вглядевшись, только сообразил, что одна из палочек-костяночек писчих к Иль перешла, ей она и волосы крепила…

Калина полулежа лениво щипал струны. Вскинул глаза на подошедших, запел легко, сладко:

— На горе стоит дубочек,

Тоненький да гнутый,

По твоим глазам я вижу,

Что ты…

Ммм, удивительный… А что, братец-кнут, споем на два голоса, как прежде певали?

Сивый фыркнул.

— Какой я тебе братец, мормагон?

Калина глаза закатил.

— Что ты здесь, на лужке, вообще забыл? Али гулял мимо?

— Не я должен был Грай-Играй сторожить, да Варде припало со своей сорокой-щекотухой какие-то батарейки столбовые выискивать.

— Вот уж правду молвить, красная ниточка! — встрял Степан, бойко, как воробышек, отряхиваясь.

— Какая еще ниточка?

Калина молвил протяжно:

— Совсем ты, Сивый, мышей не ловишь…

Хмыкнул кнут, быстро из муравы полевку выдернул за хвостик.

— Этих, что ли?

— Фу, экая пакость!

— Бедняжечка, — Марга без трепета забрала у кнута мышку, погладила ушки, — напугалась, милая. Ступай себе.

— А слушайте, ребятушки, зачту вам первым из нового моего творения! Вчера как глядел на энти орясины, так и вдохновился!

Не поверил Сумарок.

— Что сделал?...

— Стих нашел!

— Где?

— Озарение снизошло на меня!

— Али захворал?

Степан ответил насмешнику долгим осуждающим взглядом. Сумарок плечами повел, но стыда не чуял: мало, не поквитался еще за ясочку.

Сивый тихо смеялся, отвернувшись.

— Да дайте ему сказать, злодеи, — лениво попросила Иль, малым камешком ногти подпиливая.

Степан благодарно на девицу поглядел.

Откашлялся, да заговорил важно, напевно:

“Был-поживал один купец богатый-тороватый, у купца того — дочка. Собой неприглядна, нелюба, хвора, однако же никто на лицо не смотрел, на отцовы сундуки зарились. Но сердечко девичье не камешек, случилось и ему слюбиться: припал ретивому молодой страдник-работничек. И собой красен, и умом вышел, и руки работящие, и батюшка не нахвалится, не налюбуется… В приказчики паренька отрядил, затюшкой кличет шутейно, уж, казалось, и свадебка близится. И вот, припало в злой час дочери купцовой за какой-то надобностью своими белыми ножками на поветь взойти, а там — милый ее с девкой дворовой, чернявой-смазливой. Обнимает, целует, речи ласковые толкует… Молвит, что как достанет купеческу доц, так сделается сам хозяином, за одно это только и обхаживает нелюбую, а так век бы не видел постылую. Не мил сделался белый свет девушке! Да и решила, что никому проклятое богачество не достанется! Дождалась, пока лягут все почивать, обошла дом родной с огневым цветом... Занялся пламень! Кричит купец, бегает, руками хлопает, торопит: выкатывают работники бочку за бочкой, из конюшни жеребцов выпустили, пташек певчих в клетях вынесли, народ тащит ведра да багры… Тут глянул купец, за сердце взялся. Бьется-колотится в оконце дочка: не успела, сердешная, сама спастись, уж больно скоро занялось дерево. Покуда богатства спасали, про нее и забыли. Так и сгорела девка наживо. Поскорбел отец, да что сделать, назад не воротишь. А с той поры ходит промеж людей эта девка неузнанна, через огонь смотреть ежли — узришь. Ходит, ищет кралечек… Какая красавица у огня зазевнет, ту хватает перстами огненными, метит язвами черными, а то до головешек пепелит… Огневидой прозвали”.