Сирингарий

— Стой! Нельзя! Зашибешь кого!

— На то и расчет!

— Ну так Калина там!

— На то и расчет!

Калину тут в них бросило, что биток — смело с ног обоих.

— Кажется, оно огня пасется! — сказал Сумарок.

— Кажется? Огня или света, чаруша? Говори конкретнее!

Взъерошенный Калина откатился в сторону, рванул пояс свой чудесный, плеснул им в воздухе — и обернулся пояс гибкой сталью семиузорчатой.

— Цветов огневых сторожится, а от света моего ничего ему не делается… Вот, смотри, — быстро пояснил Сумарок.

И посветил — да прямо в оскаленные пасти: успели лепестки когти-жала головами-челюстями обернуть.

Бросились врассыпную, а сущ рядом пролетел, царапнул воздух, обдал земляной крошкой, вновь в темноту нырнул, как в прорубь.

Калина едва успел его оружием прижечь.

— Какой многофункциональный, — выдохнул Сумарок.

— Он на твой светец летит, что мотылек на огонь, — догадался Калина, выплевывая землю, — на него и приманим. Заставь его из земли выбраться да на Буй-Огонь кинуться — мы его прижмем, а ту орясину и запалим.

— Сделаю, — кивнул Сумарок, принимая старшинство мормагона.

Помахал светцом над головой, отступил, уводя суща.

— Ты, кнут, его поддержи, а я покамест с Маргой орясину запалю.

Сивый молча голову нагнул, следом за Сумароком отступил.

Мормагон вживе Маргу отыскал. Марга крепче прочих помнила: буде неладное творится, надо хорониться. Хорониться она, Березыне дочка, умела, как никто.

— Марга, умница, девушка моя березовая, выручай!

— Что такое, Калина-молодец?! Как подсобить?

— Надобно тебе Буй-Огонь запалить, да поскорее. А я тем временем ловушку сочиню, чтобы суща уловить. Помнишь, как с чагой сладили? Так и здесь дружно успеем.

— Сделаю! — сжала кулачки Марга.

Улыбнулся ей Калина сердечно, вытряхнул из кошеля на ладонь горючий-горячий камешек.

— Вот, возьми мое орудие верное. Как окажешься наверху, где чаши ставлены, жги-поджигай. Да не рискуй попусту, не пытай судьбу, быстро возвращайся. А я силок какой выдумаю…

Марга умчалась.

Мормагон же свистнул к себе прутяных — их злое обаяние суща не брало.

Чаруша этот, из молодых да ранний, с первой встречи Калине на сердце не лег. Что-то было в нем чуждое, иное, не от мира сего. Но сам перед собой сознался — ловок, шельмец, да к тому горячий, упертый, решительный. И страха не имел. Молодые — все бесстрашные, все бессмертные.

Но все же — мал летами, податлив, сметки не хватает... Мормагон сразу смекнул, что не за светцом сущ гнался, не он ему был нужен, а сам чаруша. На него, как на живца, мормагон и замыслил ловить. Кнут — тот вот сразу сообразил. Но спорить не взялся.

Марга же одним духом на орясину взобралась. Совсем легко оказалось: Буй-Огонь из веток был сложен крепких, свилеватых-узловатых, где и рукам ухватиться, и стопой ступить. Еще днем орясину хворостом палючим обложили, да соломкой горючей увили, чтобы ярко-жарко вспыхнула-занялась, оставалось лишь стрелу бросить огнеперую в чашу…

В темноте Марга видела, и тут не сплоховала: рассмотрела, как кнут с чарушей привадили к изножью существо дивное, длинное, как оно, глупое, за пятонышком света живого мечется, щелкает.

Прикусила губу, только сообразив: если ей орясину запалить, как же самой обратно спуститься? Примерилась к другой орясине — нет, и беличьим скоком не допрыгнуть. Случалось Марге с дерев больших сигать-валиться, но то зимой было, а здесь — расшибешься, как есть…

А тут и лозоходы пожаловали.

Сумарок, признаться, не до конца замысел Калины умом охватил. Знал лишь, что ему роль выпала отвести от людей суща дивного, да заиграть его светом, отвлечь, покуда прочие будут ловушку мастерить. Сущ же ровно ничего, кроме огонька, не видел: щупы раскрылись когтями, распались острыми жалами…

Тут худо пришлось бы Сумароку, не поспел бы далеко уйти.

Свистнуло над головой из темноты, а его самого за руку схватили, закрутили веретеном — увел кнут от удара.

— В темпе вальса! — крикнул Сивый непонятно и весело.

Сумарок и ответить не успел ничего.

Сивый его точно куклу тряпишную крутил-кидал: то от себя, то к себе, то прижимал-обнимал, то ронял почти, в последний миг подхватывая. Сумарок вовсе направление утратил, не успевал следить, как прошли они весь путь до орясины таким вот диким манером.

Сущ только зубами клацал, пытаясь огонек выхватить.

Толкнул кнут чарушу в изножье орясины, а сам ударился оземь да рассыпался птицами. Сумарок едва успел к голове руки кинуть, когда рванулась к нему из темноты пасть, да тут же скрылась в затмении мельтешащих крыл…

А тут вспыхнула орясина, занялась разом вся, ровно огнем облитая.

Сумарок поспел откатиться, ударился в кого-то из прутяных: его подхватили, на ноги поставили. Сами куклы бумажные к огню сдвинулись.

— Прыгай, Марга! — разобрал чаруша отчаянный крик мормагона.

Задрал голову: на гребне орясины девушка, косы по ветру бьются.

Вцепилась, что кошка — видать, сильно напугалась.

— Марга! — взревел мормагон страшным голосом.

Налетели тут на Маргу злые птицы-железные носы, сшибли. Упала девушка с криком, да подхватили ее куклы лозоходы, уберегли…

А вот сущу того не выпало: не пустил кнут из орясины горящей, не выпустили прутяные…

Не сразу понял Сумарок, что задвигались, задышали кругом; будто и не было ничего.

— Что, паренек, разлегся, али притомился? — со смехом спросила его бойкая молодка.

Сумарок поднялся с сырой травы, головой ошалело встряхнул. Подступил к нему кнут, Калина с Маргой подошли. Девушка покаянно опустила глаза:

— Простите меня, ребятушки. Едва не подвела вас…

— Что ты, что ты! Не кручинься, разлапушка, не знаю я другой, кто осмелился бы на такую верхотуру влезть, — откликнулся Калина ласково. — Со всем справилась, умница моя.

Сумарок же проговорил.

— Иное меня тревожит…

— Что же? — справились кнут и мормагон.

Переглянулись друг на друга.

— Отчего мы, как прочие, не замлели?

Сивый склонил голову.

— Думается мне так. Зверь этот движением тела своего создавал некие вибрации, влияющие на определенные нейроны в участке головного мозга. От этого воздействия люди и цепенели. Меня не задело, потому что я кнут, Калина — мормагон, ты — чаруша, а Марга — Березыни дочка.

Мормагон слушал, хмуря чистый лоб. Сумарок глядел украдкой: кажется, понимал Калина в тех речах больше. Видно, что умнее был, опытнее.

Схожи они были меж собой чем-то, кнут и мормагон. Неуловимой дичинкой, хищными повадками…

— Прочим говорить будем?

— Ой, давайте не станем. Опечалятся, что не довелось вместе ратиться… Умолчим.

Согласились с Маргой: умолчали.

***

— Эй, каурый! Мыльный корень нужен?

Сумарок вздрогнул от неожиданности, обернулся: на бережок прибились девки рамяные-румяные, веселые. Видать, с гуляночки еще и не ложились.

— А бычий?

Сумарок с лица волосы откинул, замотал головой: мол, и в этом нет нужды.

Девки бесстудные зареготали кобылищами.

— А то может, спинку потереть? Я чай, жарко-сладко веничком употчевать умею, опосля молодцы по три дни охают…

— Славный-любезный, за одно погляденье воронка не жалко…

— Матушке твовой сношенька не надобна?

— Уж батюшка твой, синеглазенький, верно, токарничал…

Сумарок не знал, куда деваться, с девками браниться языка не хватало.

Как вдруг поспела помощь.

— А ну, кыш, бесстыдницы, кыш, срамницы! Или давно кого в косы не трепали, личиком белым о песочек не ласкали?!

Зафыркали девицы, отступили — Ильмень-дева шла на них, помахивая срезанным дубцом.

— Брысь, брысь, кошки-мандавошки, иначе веник такой вот о бока круглые истреплю!

С хохотом свалили девки.

Ильмень же, не чинясь, разделась. Прошла к самой воде, косу на затылке какой-то спицей крепя.

Много тел женских Сумароку довелось обнимать-ласкать. Знавал и барышень сдобных, рассыпчатых, плавных да важных; и девок лугарных, толстопятых, с щедрыми грудями, с руками мозолистыми; и дев из больших узлов, тонких да бледных лебедушек…