Неправильная пчела

– А что плохого? – попыталась спорить Глина, – зато вся эта гадость, вся эта грязь мимо них проходит. А я что вижу? Зареванные лица, фотографии убитых детей, уголовные дела, списанные в архив, поседевших отцов?

– Кстати, о поседевших отцах, – Эмбрас достала из золотого портсигара любовно скрученный косячок, повертела его в белых толстых пальцах, унизанных кольцами, – ты, наверное, забыла, кто твоей бабушке и родителям ежемесячно деньги переводил? А кто тебе квартиру купил на Ленинградской? А кто тебя в Дубай возил? А сколько тряпки твои стоят? А?

– Я всё это отработала, – повторила Глина.

– Нет, милая, твоя отработка еще вся впереди, – мстительно сказала Тамара Петровна, закурила и позвала охранника. Василёк сгреб Глину в охапку, и, несмотря на то, что она брыкалась, как горная коза, отволок ее на третий этаж и запер в комнате.

***

К вечеру второго дня Глина поела. Она убедила себя в том, что не стоит тратить силы попусту, они и так слишком долго восстанавливаются. Бусины надо экономить.

На третий день Глина поняла, что в безмолвном заточении ее держать будут долго, пока это не надоест хозяйке.

Хозяйка… Глина всё чаще называла так Тамару Петровну. Властная, сильная, но по-своему несчастная и одинокая женщина не смогла стать Глине матерью, хотя и говорила всем и всегда: «Глина – моя дочка». У Глины была только одна мать, и никем ее было не заменить. Хотя связь между ними прервалась, Глина всегда помнила, что где-то далеко, в южном пыльном городе живет робкая и рано постаревшая женщина, которая так и не научилась любить своих дочерей.

Об отце Глина думала редко. Широко расставленные глаза, массивный пористый нос, глубокая поперечная складка на лбу, синий след от чирья возле левого уха, лысина на темени – всё в его вспоминаемом облике отталкивало, было противно Глине. Даже когда Переверзев снился дочери, то она видела его вынимающим ремень из брюк. Он никогда не находил доброго слова для нее, а Маринку называл дебилкой и никак по-другому. Он, видишь ли, стыдился дочери-инвалида. Ему, инженеру комбината, нельзя было «производить брак». А потом, когда его сократили и отправили на улицу газеты продавать, то без зазрения совести продал Маринку в секту, чтобы оплатить лечение. «Вот как за жизнь цеплялся! – думала об отце Глина, кусая губы, – но не от него ли и моя такая цепкость, настойчивость и природная злость? А, может, от матери, которая свое женское счастье видела в служении мужу, а на дочерей и внимания не обращала? Она тоже цеплялась за жизнь, как могла». Глина не хотела быть Переверзевой, и детскую обиду на родителей забыть не могла.

Сидя в заточении, Глина отлично понимала, что Эмбрас-Тамара мучительно ищет крючок, на который можно зацепить Глину, и ей было интересно, насколько хорошо хозяйка успела изучить Глину. Чтобы не сдохнуть со скуки, каждый день Глина делала разминку: доставала пальцами рук пятки, прикасалась лбом к коленям, делала примитивную «коробочку» и мостик, отжималась и прыгала на месте. Позвонки не хрустели, мышцы были послушны. Гимнастика ее успокаивала и помогала расслабиться. Глина вспомнила, как занималась в младших классах в кружке бального танца. Потом отец запретил, сказал, что только плохих девочек хватают за талию и за ноги мальчики… В запертой комнате было скучно. Читать Глина не любила, рисовать не умела, телефон у нее отобрали. Заточение, конечно, можно было прервать, бросив под дверь одну темную бисеринку … Но было жаль охранника. Василёк на работе, чем он виноват? К тому же она понимала, что Пасечник достать её отсюда не сможет. Слишком рискованно.

Глина знала, что уходить ей надо так, чтобы потом ее следы не обнюхивали все доберманы страны, и обдумывала варианты побега.

На пятый день подручные Эмбрас приволокли в офис отца Глины. Василёк открыл дверь в ее комнату и буквально втолкнул внутрь Алексея Семеновича. Дрожа от перенесенного испуга, отец накинулся на Глину.

– Ты что натворила?– спросил он с порога, пытаясь казаться грозным.

Глина встала с пола, на котором она заворачивалась «буквой зю», растягивая мышцы спины.

– Я соскучилась по тебе, папа, – сказала она язвительно, – вот тебя и привезли. Сам бы ты не приехал навестить свою доченьку.

Отец опешил и от тона, и от вида Глины. Последний раз он видел ее давно, почти ребенком, не считая появления на экране. Перед ним стояла молодая, совершенно бесстрашная, и очень опасная женщина.

– Ты тут живешь? – спросил он, оглядывая комнату.

– Нет, это моя тюрьма, – спокойно сказала Глина, – меня здесь держат и морят голодом, заставляя выполнять ненавистную мне работу.

– Какую такую работу? – спросил Переверзев, не переставая озираться.

– Например, людей убивать, – нехорошо засмеялась Глина.

Переверзев отшатнулся и бросился к двери, не известно, что мелькнуло в его голове, но он завопил не своим голосом и стал барабанить кулаками и пятками в дверь, стараясь не поворачиваться к дочери спиной.

Глина захохотала. Василёк открыл дверь и удивленно застыл на пороге.

– Чо ты тут, нагад, хулиганишь? – спросил он Глину, – ты это, давай, нагад, не наглей. С отцом тебе повидаться привелось, а ты, нагад, напугала старика до усрачки.

Василёк закрыл дверь и в замке повернулся ключ. Переверзев остался с Глиной наедине, и они услышали звук удаляющихся шагов охранника.

– Как там мать? – спросила, успокоившись, Глина.

– А, мать? Нормально мать, – ответил Переверзев, не отходя от двери.

– Раз уж мы свиделись, – сказала резонно Глина, – настало время икс или че, как тебе больше нравится. Говори мне правду, ты знал, отчего Марина умерла?

Переверзев помолчал и сказал нехотя.

– Ничего я тебе не скажу, дочка, – в его словах впервые Глина услышала какое-то подобие отцовской ласки, – меньше знаешь – крепче спишь.

– Тебе дали лекарство от опухоли за Маринку? – допытывалась Глина, но Переверзев только мотал головой.

– Знаешь, я бы могла вытянуть из тебя все жилы, намотать их вот на свой кулак, – Глина приблизилась к нему и сунула свой кулачок прямо Переверзеву под нос, – но я хочу, чтобы ты сам покаялся. Чтобы мне не пришлось тебя убивать.

– Что было уже не изменить. А ты в большой опасности, Галя, – удрученно сказал отец, – за тобой идет охота. И даже хорошо, что тебя тут охраняют. Дольше проживешь. Маринку мы вот, не уберегли. Больше ничего не скажу.

Он закрыл лицо руками и заплакал.

Глина этого никак уж не ожидала. Она заглянула отцу в его опущенное, искаженное рыданиями лицо. Неужели он мог раскаиваться?

Эмбрас позвала к себе Переверзева и спросила, удалось ли ему повлиять на дочь. Тот испуганно залепетал, что сделал все, что мог, даже слезу пустил, но больно девчонка оказалась несговорчивая.

– Знаешь, что я с тобой сделаю, червяк ты этакий? – хищно спросила Верёвкина, приближая к нему свое густо накрашенное лицо, – пожалеешь, что на свет родился.

– Э, дамочка, – запротестовал Переверзев, – вы так зря. Думаю, что кроме Глины у вас никакого серьезного колдуна. Не хотите ее терять – ищите подход к ней, а меня из Бабяково зря притащили сюда.

Верёвкина отпрянула и посмотрела с ненавистью на это ничтожество.

– Люди есть, серьёзные. За Глину хорошее отступное предлагают, – сказала вдруг Тамара Петровна, постукивая тонкой сигареткой по открытой пачке – если бы я Глину не любила, как свою дочь, продала бы её нахрен. Вот и хочу с вами посоветоваться, что с ней делать.

– Может, вы её тут пока подержите, под присмотром? А проблема сама рассосётся, – малодушно предложил отец Глины.

– А зачем она мне, если работать отказывается? – резонно ответила Тамара Петровна, – мне проще найти ей замену, чем кормить её и поить. Это ты еще не видел, ее квартиру на Ленинградской. Там позавчера кто-то погром устроил, мама-не-горюй.

Отец удрученно покачал головой.

– У меня бизнес, мне проблемы не нужны. А девчонку свою чокнутую, которая добра не ценит, сам забирай и вези хоть в Бабяково, хоть в Мухосранск.