Неправильная пчела

Теперь Глине предстояло с этой цыганчой провести ночь, а, возможно, и не одну. И она такая же, как цыганча, неперспективная. Постепенно слёзы иссякли. Глина лежала носом к стене и ковыряла пальцем побелку. Девчонки играли в дурачка, утратив к новенькой интерес. Прозвучал звонок – всех позвали на ужин. Цыганки резво вскочили, сунули ноги в шлепки и весело понеслись по коридору. Глина поплелась за ними следом. Раздавали тарелки с картофельным пюре и сосиской, горку картофеля украшала половинка сморщенного огурца. Каждому в граненый стакан налили кисель бледно–розового цвета. Глина с аппетитом съела всё: она с самого утра была голодной, в клинике не удосужились ее покормить.

Глина оглядела столовую. Разновозрастные мальчишки и девчонки уплетали ужин за обе щеки. Некоторые возились, со смехом пихая друг друга локтями. Только один дылда угрюмо сидел над остывающей едой. На хулиганистых детей прикрикивали две толстые поварихи. Двое мальчишек сверкали гладко выбритыми макушками, головы остальных уже успели обрасти жестким ежиком. Среди девчонок тоже встречались с обритыми макушками. У одной, самой высокой, была татуировка на щеке в виде двух слезинок. «Обычные, – заключила про себя Глина, –совсем как придурки с Песчановки».

Первая ночь прошла спокойно, хотя Глина почти не спала. Она вспоминала родителей, квартиру, на Пионерской, дом бабушки на Песчановке, родной Воронеж. Она бы не прочь была вернуться домой, но пока не знала, как это сделать. Решив разведать, как можно сбежать домой, Глина успокоилась и уснула.

Наутро всех детей приюта одели в чистое, заставили тщательно умыться и причесаться. После завтрака объявили, что воспитанников повезут в «Третьяковскую галерею». Ребята и девчонки радостно зашумели. Глина заняла место в новеньком автобусе у окна в, чтобы лучше рассмотреть дорогу из приюта и окрестности. По дороге воспитательница Галина Сергеевна, на бэджике которой было написано ее имя, рассказала о меценате Третьякове и правилах поведения в музее. Глина поняла, что убежать можно будет почти сразу после выхода из автобуса, в общей толчее можно легко затеряться. Галина Сергеевна сказала, что музей находится в каком-то переулке и Глина приободрилась. Ерзавший от нетерпения на соседнем сидении мальчишка, мешал Глине, тянул ее за рукав, потому что за завязанными на затылке дурацкими бантами Глины он не видел в окно автобуса улиц Подмосковья и Москвы. Глина сердито посмотрела на него и спросила:

– Тебя как зовут, деревня?

– Лёня Шевченко, – ответил он, присмирев от ее тона.

– Сиди тихо, Лёня, не то я тебе…, – и отвернулась к окну. Она не знала, что будет, если Лёня не станет сидеть тихо, но помнила, чему ее учил отец. Лучшая защита – это нападение.

Лёня умолк и стал рассматривать пейзажи через банты, а потом и вовсе заснул, да так крепко, что Глине пришлось его расталкивать, когда автобус приехал музею.

Лаврушинский переулок не был узким и захолустным, что огорчило Глину. Очередь к музею тянулась от входа почти до самого метро. Глина покрутила головой, выходя из автобуса, прикидывая, когда можно дать деру, но Светлана Сергеевна больно толкнула ее в спину, и Глина очутилась прямо у двери служебного входа. Воспитанников приюта решили впустить, минуя длинную очередь из туристов.

Глина впервые очутилась в музее, таком большом и известном, и ее охватил какой-то безотчетный страх, она забыла о том, что собиралась убежать из приюта. Тревога сменилась дурнотой. Поборов позывы рвоты, Глина попыталась рассмотреть картины вокруг, неожиданно поняв, что находится возле «Трех богатырей» Васнецова. Оказывается, пока она боролась с тошнотой, прошла почти треть экскурсии. Скосив глаза, Глина заметила, что ромбики паркетных досок то приближались к ее лицу, то удалялись. Подняв голову, Глина попыталась рассмотреть своими слезящимися глазами мужественные лики трех удалых былинных героев, но неожиданно села на пол. Краем сознания она уловила странную фразу: «Слава богу, что хотя бы одна».

Очнулась Глина уже в автобусе, который мирно катил обратно в приют. Вокруг все обсуждали увиденное и услышанное, детский смех и чавканье заполняли автобус. Всем дали по большому яблоку и пакету сока, только Глина не могла есть, потому что до сих пор ее голова кружилась, а мысли были не на месте.

До вечера она пролежала в палате, а на ужин не пошла. Она корила себя за случившееся. Когда еще представится возможность сбежать?

Утром медсестра пригласила ее в кабинет и подробно расспросила Глину о том, почему ей стало плохо в музее. Глина ничего толком объяснить не могла, а старую игрушку – клоуна с ржавыми бубенцами на колпаке, злобно отшвырнула в угол. Медсестра, поджав губы, позвала Светлану Сергеевну.

– Галя, – ласково обратилась к ней воспитательница, – мы тебе не враги, не надо грубить и разбрасывать вещи. Мы выявляем способности наших воспитанников. Мы тебе хотим помочь.

Говоря с Глиной, воспитательница улыбалась, но глаза ее оставались холодными. Глина смотрела на нее настороженно и недоверчиво.

– Мне стало плохо в музее потому, что я съела что-то несвежее за завтраком, – угрюмо сообщила она, – у меня кружилась голова и хотелось…

Воспитательница погладила Глину по голове.

– Тебе, наверное, обидно, что всем удалось посмотреть на знаменитые картины, а тебе – нет? Если ты будешь хорошо себя вести, то через неделю мы снова проведем экскурсию и возьмем тебя с собой.

Глина вернулась в комнату к цыганче и стала рисовать свои сны. Это было единственным заданием, которое здесь давали воспитанникам. Рисунки забирали и куда-то уносили. Глина посмотрела на календарь на стене. Через неделю начинался учебный год, вряд ли ее повезут в обещанный музей. Снова начнется математика и музыка, а эти уроки Глина терпеть не могла. «Интересно, в какую школу меня поведут? – размышляла Глина, – точно не в обещанный элитный лицей».

Однако, никакие уроки для нее и других выброшенных из «Божьей пчелы» воспитанников через неделю не начались. Некоторых приютских, которые жили в правом крыле, водили в школу неподалеку, но Глина, цыганча и еще несколько подростков из левого крыла приюта слонялись без дела, рисовали и читали. А еще их буквально заставляли играть с игрушками. Воспитатель пристально наблюдала за детьми и подростками, подсовывая им исключительно старых кукол, солдатиков и медведей. Глине казалось это какой-то изощренной формой издевательства, и объяснения таким поступкам она не находила.

Изредка кого-то из приютских увозили и привозили обратно, но куда и зачем возили ребят, Глине было не известно, разговоры между воспитанниками не поощрялись. Несколько раз Глина проходила какие-то странные тесты. Ей предлагали угадать, что лежит в черной или белой коробке. Она не угадывала. Потом ей показывали старые потертые фотографии взрослых и детей. Их странные, искаженные гримасами лица, Глине не нравились. Глине предложили пометить людей, у которых есть венец. Никакого венца или даже шляпы она не увидела и, по выражению лица воспитательницы Светланы Сергеевны, Глина поняла, что тест провалила. Она вспоминала, что в «Божьей пчеле» ей предлагали поговорить со старыми игрушками, спрашивали о белых бусинах, но она искренне не понимала, чего от нее хотят толстый доктор Валентин Прокофьевич и директор клиники «Божья пчела». Было обидно, что нитку прозрачных крупных бусин в клинике у Глины отобрали. Перед глазами так и стояли жадные трясущиеся пальцы Валентина Прокофьевича, срывавшего с шеи Глины подарок Маринки. Глина помнила, как после ее осмотра большеглазая высокая Софья, скривила презрительно губы: «Даже намека на венец нет! Бесперспективна». Эта же Софья приезжала и на Комсомольскую, пыталась поговорить с Глиной, но та молчала, злобно рассматривая джинсовое платье девушки и длинную черную косу-змею, спускавшуюся на грудь. Таких на Песчановке называли «фифами», а здесь, в приюте, особенно не любили. Цыганча говорила, что Софья – любовница директора «Божьей пчелы» и имеет на него огромное влияние. Глине было всё равно, только хотелось дернуть за эту длинную косу изо всех сил, чтобы губы Максимовой скривились не от презрения, а от боли. Ведь это она была виной тому, что Глину и Маринку разлучили!