Перемена

Помимо этого Лиззи отличалась от братьев необузданным характером, который в особенности показал себя, когда их родная тётя привезла из Австрии сладости, а поздно вечером, отправившись почивать, Лиззи незаметно — минуя сонную нянюшку, прокралась в спальню младшего брата и съела все его сладости. Наутро взрослые узнали о пропаже, мальчик громко плакал и никто и ничто не могло его успокоить. Зато Лиззи, бесстрашно поглядывая на всех из подлобья, спокойно призналась в содеянном. Мария Николаевна, обнимая-прижимая сына, только и проговорила:

— Как ты могла так поступить, доченька? И разве не стыдно тебе?

— Нет, не стыдно, — чуть озлобленно ответила девочка.

— Ты украла у брата подарок! Зачем так сделала? — строго спросил Андрей Васильевич — единственный, кого Лиззи боялась и слушалась, но даже его поразил ответ дочери:

— Потому как мне захотелось больше сладостей.

Отец не стал журить или наказывать дочь, ему по нраву пришлось её бесстрашие перед лицом судей, ибо в том видел он самого себя, в душе не без гордости отмечая схожесть их характеров во всём. Ещё немало хлопот пришлось пережить Калугиным с Лиззи — до её двенадцатилетия.

Подрастая и расцветая, Елизавета остепенилась; не похожая на прежнюю озорную себя, девочка превратилась в прекрасную девушку — несколько холодную, горделивую и рассудительную не по годам. Она не была кокеткой или жеманницей, в душе презирала женщин, старающихся выглядеть лучше в глазах окружающих, дабы понравиться мужчинам, ибо понимала, что истинную, настоящую — неподдельную красоту ничем не затмишь и не скроешь.

Когда Елизавете исполнилось пятнадцать лет, родители стали выводить её в свет, беря с собой везде — будь то балы, приёмы или театры. Русоволосая, белокожая, стройная как берёзка, окутанная ворохом пышных кружев, оборок и рюш, сия юная девица часто обращала на себя взоры достопочтенных господ, примечала их взгляды, полные восхищения, но, действуя согласно советам матушки, делала вид, будто не замечает никого вокруг.

II ГЛАВА

На даче семьи Калугиных было многолюдно и шумно: отмечали долгожданные именины Елизаветы — ныне ей исполнялось шестнадцать лет — прекрасная пора начала жизненного пути, тот возраст, когда девица становилась невестой и более не являлась ребёнком. Праздник справлялся два дня, а на третий, отпустив запоздалых гостей, немного уставшая, но на редкость счастливая Мария Николаевна села поближе к камину, призадумалась: несколько лет назад они опустили старшего сына в свободное плаванье — сейчас он уже служит в канцелярии и как поговаривают, имеет все шансы подняться по служебной лестнице. А вот теперь подросла Лиззи — единственная дочь, их отрада и любимица, а им, родителям, придётся позаботиться о её дальнейшей судьбе: засватать за хорошим человеком, весьма уважаемым и богатым, отдать приданное, что станет главным залогом и поддержкой на будущее. Мария Николаевна глубоко, тяжело вздохнула, глядя на танцующие, пляшущие искры пламени: как быстро летит-проносится время, вот также пролетит и вся жизнь.

На втором этаже в своей небольшой, но уютной, тёплой опочивальне сидела Елизавета. Далёкая от переживаний матери, уставшая, но необъятно счастливая, она сидела у окна, слушала, как пос теклу крупными каплями моросил дождь, окутывая сад сероватой пеленой. Так как дача располагалась в лесу, то вокруг дома в разнообразии росли-возвышались сосны, рядом с ними неприметно примостились рябина, яблони, липы, чуть поодаль — в самом углу, распустились кусты черёмухи, сирени, жасмина и жимолости. Когда-то давно, ещё в раннем детстве, Елизавета боялась оставаться на даче: тогда ей казалось, что за каждой сосной притаилось нечто страшное-опасное из детских сказок, которые она слышала от нянюшки. Узнав об этом, Андрей Васильевич под страхом смерти воспретил няне пугать девочку, а женщина с тех пор рассказывала своей воспитаннице лишь светлые истории о прекрасных царевнах и храбрых юношей: вот тогда и зародилась в сердце девочки тщеславное желание самой стать царевной и выйти замуж за прекрасного принца; годы шли, а желание становилось лишь настойчивее, ярче, живее.

Хлопнули ворота, с улицы раздались шаги, следом за ними знакомый мужской голос. Очнувшись ото сна, отпрянув от окна, Лиззи выбежала из комнаты и стремглав бросилась вниз по лестнице со словами:

— Маман, маман! Папан приехал.

Мария Николаевна медленной, усталой походкой прошла к дверям, недоверчиво дёрнув плечом, ответила дочери:

— Милая моя, довожу до вашего сведения, что отныне вы не дитя более и посему постарайтесь впредь вести себя сдержаннее.

Девушка в обиде поморщилась, но сегодня она чувствовала себя слишком счастливой, чтобы спорить с матерью, к тому же, знала она, отец никогда просто так не наведывается на дачу, а если уж приехал — то жди чего-то важного. И действительно, Андрей Васильевич приехал к жене и детям в приподнятом настроении, что бывало довольно редко. Мария Николаевна тёплыми объятиями приветствовала мужа, приглашала за стол, когда служанка накрыла ужин. Для Калугина специально приготовили большой кусок отбивного мяса — прожаренная говядина шипела, обдавая жаром, а капли сока падали на глубокую белую тарелку. Ужин длился чуть более часа: за то время Андрей Васильевич доложил, обращаясь более к дочери, нежели супруге, что, дескать, Елизавета вступила во взрослую пору, когда следовало бы выходить в свет, показаться людям и самой взглянуть на мир.

— Не следует дольше прятать такую красоту в этом Богом забытом месте, — закончил Калугин, поправляя галантно небольшие чёрные усики, — сегодня я получил три билета в театр на оперу "Отелло и Дездемона", более того, я приглашу портного, что пошьёт нашей дочери подобающий наряд — на Лиззи мне не жалко никаких денег.

Мария Николаевна молча выслушала супруга, сама радуясь, что сможет вновь с головой окунуться в напыщенный тщеславный мир, по которому так долго скучала, но теперь в её руках имеется новый несравненный козырь — юная красавица дочь, а там не за горами пышная свадьба и завидный по положению и родовитости зять.

Сказано-сделано. Через три недели Калугины приехали в оперный театр, что в Санкт-Петербурге. На город опустились сумерки, а окна домов и мостовые загорелись от сотен свечей и фонарей. Экипажи постепенно заводнили пространство на площади у дверей театра, из них выходили степенные надушенных господа с важным видом и благородные дамы в роскошных нарядах, и только одинокий нищий юродивый в жалком рубище, склонив голову на бок, жалобно напевал псалмы, в его протянутую ладонь бросали монеты, поданные щедрой рукой.

Калугины разместились в ложе — как раз напротив сцены, откуда весь зал был виден как на ладони. Андрей Васильевич уселся в центре, по правую руку от него нашла место Мария Николаевна, по левую — дочь Елизавета, необычайно красивая с высоко подобранными локонами, что тонкими прядями ниспадали по изящной шейке. Сама девушка нарядилась в розовое платье с пышным кринолином, драпированным лентами и оборками, подчёркивающими её и без того тонкую талию; белые плечи и кисти её утопали в пышных белых рюшах тонкой работы, что делали Лиззи более воздушной, более нежной, но не затмевающие сию юную прелесть румяных щёк.

Когда главный артист исполнял трагическую песню, сильный оперный голос его взвился, пронёсся по залу, разразился потоком невидимого света так, что аж дух захватило. Елизавета невольно вздрогнула всем телом, тяжело задышала и, вся во власти переполнивших её грудь чувств, поднесла муслиновый платок к глазам. Её отец глянул на дочь, подумал про себя: "Какая же Лиззи ещё дитя", но в тот же миг присмотрелся, заметил, что из соседнего ложа на них пристально смотрит некий незнакомец в дорогом заграничном костюме, в надетых на нос круглых очках, с весьма приятным, располагающим к себе лицом. Незнакомцу на вид было лет двадцать пять-двадцать семь — не больше; молодой, с умным выражением лица, он сидел в компании солидного, в летах господина и по тому, как тот общался с ним, можно догадаться, что то были отец и сын. Андрей Васильевич нарочно отвернулся, будто его сие никак не привлекло, однако, выждав какое-то время, вновь ненароком взглянул на соседнее ложе и убедился в собственных мыслях — молодой человек по-прежнему озирался на Елизавету, он не спускал с неё глаз, а всё, что творилось на сцене, мало его интересовало.