Страница 29 из 43
Аж скулы сводит.
Я, конечно, могу вырвать ружье из рук Любки, завалить ее на пороге и с боем вырвать поцелуй.
Может, разомлеет от моей страсти, но только потом за порванную сорочку побьет.
А сорочка-то на ней какая. Груди ее полные едва прикрывает.
Большая, сочная баба.
— Яр, вали, кому говорю! — пихает ружье в живот. — Через неделю у нас свиданка. Мне через два часа корову доить.
— Да подою я твою корову.
— Не нравишься ты ей, — зло щурится.
— А тебе нравлюсь?
— Нравишься, но по расписанию.
— Стреляй, Люб, — выдыхаю. — Все. Надоело. Лучше сдохну тут у твоих ног. Весь в крови. Устал я. Надоело мне расписание.
— Хорошо, — отставляет ружье в сторону и делает шаг ко мне, вынуждая отступить на крыльцо. — Не нужна я тебе, Яр. Баба я пустая. И я тебе уже это говорила. Не выйдет у нас ничего. Счастья не будет, — подбоченивается. — Ты просто дурак. А потом жалеть будешь.
— Я люблю тебя.
Глаза Любы темнеют. Вижу, вспыхивают слезы.
— Ты и мне больно делаешь, Яр. И не имею я права морочить тебе голову.
— Я приехал поговорить, Люб. Давай так, — касаюсь ее косы на плече и поднимаю взгляд, — выслушаешь меня, а потом выгоняй.
— И уйдешь?
— Уйду, — глухо отвечаю я. — Выгонишь с концами, то с концами уйду.
Мохнатый Шарик запоздало бухтит из будки.
— Проснулся, что ли? — повышает голос Люба. — Ты б еще с утра забухтел, облезлый. Господи, да замолчи ты уже.
Шарик тяжело вздыхает и замолкает.
— Проходи, — Любо отступает в сторону, и косу за спину откидывает. — Ты голодный?
И сердце плавится от этого тихого вопроса, поддаюсь к Любке и получаю пощечину:
— А ну губехи-то свои не распускай.
— Что ж ты со мной делаешь? — прижимаю ладонб к щеке.
— Ты на разговор приехал.
— Твоя правда, Люб.
Дощатый пол под ковриками тихо поскрипывают под моими шагами.
— Знаешь, Яр, если ты опять со своими соплями и слюнями приехал, то я тебя точно оприходую скалкой.
Прохожу на кухню, сажусь за стол.
Любка начинает шустрить. Босая и сонная богиня. Весь мир бы кинул под ее ноги, но она у меня упрямая. Вбила в себе в голову, что не должна она быть рядом со мной. Ставит передо мной тарелку борща, банку сметаны, миску с тушенной картошкой и наливает из кувшина домашнего кваса.
Королева моя.
— А ну не смотри на меня так.
— Как?
— Как бездомный пес, — хмурится. — Яр, я тебе не ссыкуха, которая покупается на такие глазки.
Накидывает на плечи халат, запахивается и затягивает пояс. Садится.
— Говори, с чем на этот раз пожаловал.
— Я с тобой готов быть и без детишек, Люб.
Губы поджимает, подбородок приподнимает:
— Это ты сейчас так говоришь, Ярослав.
Она меня называет Ярославом, когда очень злиться. Когда на грани слез.
— А если… если я могу дать тебе ребятеночка?
— Что несешь, Ярослав?
Беру ложку. Ох, выпнет меня Любка после моего разговора так, что я буду лететь несколько километров.
— Ладно, — выдыхаю. — У меня будет ребенок.
— Ах ты кобелина проклятый… — медленно поднимается.
— Сядь, Люба! — повышаю я голос в страхе перед ее гневом. — Сядь! Ты меня не так поняла!
— Не так поняла, да?
Все, мне крышка. Пока ехал сюда, такую складную речь придумал, что сам поверил в то, что смогу все связно объяснить.
— Вот козел, — шипит Люба. — Явился. Ребенка заделал шалаве какой-то? И на меня решил скинуть?
— Да не я заделал! — встаю и выставляю перед собой в защитном жесте руки. — Не я. Мой босс заделал! Не я, Люб… Клянусь! не я.
— Твой босс? — недоуменно вскидывает бровь.
— Да, — понижаю голос до шепота. — Глеб. Он залез на идиотку одну. Люб… А она залетела, только не нужно это дите никому. Ни боссу моему, ни козе этой мерзкой, — сглатываю, — и я его заберу.
— Что? — Люба распахивает глаза и возвращается на стул.
Прижимает руку к груди и смотрит на меня в сонной растерянности.
— Ей деньги нужны, вот пусть и подавится, гнида, — шепчу я. — Я его заберу, Люб. Может, я идиот, но… там жопа, Люб. Такая жопа ждет этого мальца.
— Босс-то твой подонок, — сипит Люба.
— Нет, — я тоже сажусь. — Нагнули его. Подставили.
— Но ребенок-то его…
— Будет моим, — уверенно и тихо говорю я. — С тобой или без тебя, Люб. Деньги я найду.
— Яр, ты… придурок, — Люба медленно моргает. — Чужого ребенка…
— Да, Люб, я люблю детей и хотел бы быть отцом, — пожимаю плечами, — и им буду. Готов быть отцом-одиночкой. Гордым, красивым и смелым.
— Ты ненормальный…
— Что поделать. Много по голове били.
— А эта… мать согласна?
— Да какая она мать? На пузо хотела словить серьезного человека, — отмахиваюсь я. — Я хочу забрать этого ребенка. И я его заберу сразу из роддома. Суну этой стервятнице ту сумму, которую она запросила, а потом если решит заявится однажды, то я ее просто уберу с дороги. В некоторых моментах я невероятно чувствительный, но в других… и не поморщусь.
— А если… больной родится? — Люба внимательно всматривается в мое лицо.
— Значит так тому и быть, Люб, — спокойно отвечаю я. — Буду выхаживать больного.
— Ну и дурак ты, Яр, — не моргает и подпирает лицо кулаком. — А босс твой чего говорит?
— А он не знает. Я попросил о разговоре, — погружаю ложку густую сметану и через пару секунд размешиваю борще белый шматок. Рот полон слюней. — Для него это дите… — поднимает взгляд. — Недоразумение.
— А тебе-то какое дело, Яр? — вздыхает Люба, и ее зрачки расширяются.
— Вот такое вот дело, — замираю с ложкой у рта. — А потом, знаешь, я еще парочку усыновлю.
— Господи…
— А чей-та парочку, — хмурюсь. — У меня тут дом, кусок земли есть. Еще у бабуси целое хозяйство.
— Ты своих завести можешь… С молодухой какой-нибудь… вот сдались тебе проблемы…
— Я тоже был проблемой, Люб, — отправляю в рот ложку с борщем. Мычу от удовольствия. Проглатываю и продолжаю. — Большой проблемой. Не раз подохнуть должен был, но всегда живым выкарабкивался. Значит, для чего-то должен жить. И не нужны мне молодухи, Люб. Ты нужна, но принимаю, что дурак такой могу быть не нужен тебе.
Люба всхлипывает, зажмуривается и закрывает свое прекрасное круглое лицо ладонью.
Затем встает и шепчет, смахнув слезы с щек:
— Я в курятник.
— Зачем?
— Подумать, — хмурится. — мне среди кур особенно хорошо думается.
— Подумать — это дело хорошее.
— Слушай, Яр, — она прячет руки в карманы халата. — Я же тебя хотела в следующую нашу встречу действительно выгнать с концами. Сердце ты мне, козлина такая, на куски каждый раз раздираешь.
— А ты мне.
— Я ночами не сплю.
— Так я тоже, — бью кулаком по столу. — Ни с одной бабой такого не было! Выгнать решила? Выгоняй, Любка, — бью по груди, — в сердце останешься. И я уйду. Больше не увидишь мою рожу! И соплей моих!
— Да ты тут на меня не ори! Не муж ты мне еще, чтобы орать!
Сердце в груди уже почти ломает ребра. Да я к дьяволу пойду и на колени встану, лишь бы стать ее мужем.
— Люб… Не дразни ты меня, а…
— Думаешь, мне легко?! — рявкает она, а затем фурией вылетает из кухни.
Только я встаю, как она кричит:
— Сиди! И ешь! Я же сказала, подумать надо! А ты мне все мысли путаешь!
— Я люблю тебя, дура! И что бы ты там ни надумала, любить буду! До гроба, Любка! Не в этой жизни, так в следующей у нас все выйдет!
— Да замолчи ты!
Хлопает дверь. Шарик за окном бухтит, и Люба опять кричит:
— Да я это! Я! И ладно бы еще лаял нормально! Ты уж либо гавкай, либо молчи!