Ненавижу тебя, сосед

— Я ненавижу тебя, Демид. Ненавижу, — Никита не орёт, он говорит это с угрожающим спокойствием. — Рожу твою видеть не могу.

— Так зачем мучил себя, смотрел?

Но Никита не слышит меня, он на своей волне. Удивительно трезвеет, из последних сил, и речь уже разборчивая, ясная:

— Яся ваша, она… скорее инструмент. Отличный повод тебе насолить. Я надеюсь, никто не поверил, что я прямо до одури в неё втрескался?

Он смеётся, и выглядит в этот момент жалким.

— Помнишь, Лавр, как ты возле столовки её зажимал?

В памяти появляется этот момент, и я действительно ничего не замечал, кроме Синеглазки, поверить не мог, что она опять в моей жизни появилась. Злился, бесился, варился в обиде и злобе, а главного не заметил.

— Ты был там?

— Ага, — усмехается. — Хотел подойти, но ты так увлёкся девчонкой, ничего вокруг не видел. А потом дело техники разузнать, кто такая. Дятел мне очень помог, накопал, где она жила, откуда приехала, где училась. Ну и я же не идиот, у меня память отличная. Вспомнил, кто такая — девочка с синими глазами, которой ты столько бредил.

Не знаю, каким трудом даются ему эти слова, но он всё-таки заканчивает мысль и устало закрывает глаза. Выдохся.

— У тебя план созрел? — подталкивает Илья мысль Никиты.

— И отличный. Закрутить с ней и мучить Лавра этим, бесить. Чтобы его драгоценная Синеглазка на глазах крутила с другим, другого полюбила и вечно перед глазами маячила, только…

— Только ничерта у тебя не вышло.

— Оказалось, у вас любовь-морковь, — смеётся, словно ничего глупее в жизни не слышал. — Что ты в ней, Лавр, нашёл? Она же скучная.

— Зато ты весёлый.

Хмель ещё гуляет в крови Никиты, делая его откровеннее, лишает тормозов. Ему нельзя пить, тогда он может любые секреты выдать врагу. И я этим бессовестно пользуюсь — мне нужно, чтобы он сам всё выболтал, дальше уже дело за малым.

— Камеры, конечно, уже лишними были, — сокрушается Илья, бросая на меня быстрый взгляд из-под полуопущенных ресниц. — Всё-таки девчонку жалко.

— Ну, она могла не выбирать Демида, — пожимает плечами. — Всего-то. Но было весело, такой сюрприз.

Он смеётся и снова делает большой глоток вина. На бледном лице пятна лихорадочного румянца. Как бы Никита не выпендривался, он нервничает, и это хорошо.

— А вообще, Лавр, меня от тебя тошнит, — выплёвывает, вытирая винные капли с губ и по новой заводит свою песню: — Все тебя любят, чуть ли не молятся. Звезда. А я что? Чем я хуже? Почему должен всё время в твоей тени быть? Знаешь, сколько девчонок со мной знакомились только для того, чтобы к тебе ближе быть? Куда не пойдёшь, кругом: «А почему Демида нет? А Лавр придёт? А можешь ему номерок передать?» Жаль, что тебя из команды не выперли, очень жаль.

— Ты бы проспался, идиот, — с сожалением в голосе замечает Илья и, кивнув своим мыслям, прячет телефон в карман. Я знаю, что делал Обухов всё это время — снимал на телефон тайком, потому и уселся в кресло напротив Никиты. Не знаю, что будем делать с этой записью, но пусть будет.

Никита закуривает, положив руку на спинку дивана, молчит.

— Это от тебя меня тошнит, — признаюсь и наливаю стакан воды, жадно пью, но в горле такой комок отвращения, что насилу несколько глотков получается сделать.

Никита, решивший вылить на меня всё своё дерьмо, говорит:

— Я вообще не понимаю, за что такому голодранцу, как ты, всё должно было на голову свалиться. Чудесное обретение папули, да не абы какого, богатого. Это ж надо. Лучше бы ты в своей глуши остался, да там под забором и сдох вместе со своей вирусной мама…

И вот тут я не могу удержаться. Все обещания летят к чёрту. Если бы он не трогал маму, если бы только он её не трогал. Только не её.

Торпедой лечу вперёд, но Обухов быстрее — он будто был готов к моему срыву: бросается вперёд, наперерез, сбивает меня с ног, как заправский регбист. В солнечном сплетение вспышка глухой боли, а перед глазами кровавые пятна.

— Она не виновата, что заболела, — хриплю, когда Обухов всё-таки оттаскивает меня в сторону. — Она была в тысячу раз чище и лучше такого говна, как ты. Ты подонок, тварь. Не смей её трогать, даже касаться не смей!

— Не надо, Лавр, он же этого добивается. Он же провоцирует. Демид, твою дивизию, уймись! Приди в норму!

— Ты ж мой голос совести, — выдыхаю и отхожу подальше к окну, дышу хрипло, и мозги постепенно на место становятся.

В дверь звонят, я пользуюсь поводом и выхожу на улицу. Кожа горит, не чувствую холода, когда иду по двору к воротам.

— Кто вы? — спрашиваю у невысокой женщины в яркой дутой куртке. Она интересуется, не Никита ли я, а если не он, то просит позвать.

Она достаёт из сумки какую-то бумажку, машет ею в воздухе, и буквы мелькают, сливаясь со штампом. Хм, на повестку похоже…

Я оборачиваюсь, машу рукой торчащему в окне Обухову и прошу позвать Никиту. Мне делать здесь нечего, пусть сам разбирается, но что-то во дворе меня удерживает. Я отхожу к беседке, слежу за входом, а Никита как-то весь оседает, когда ему предлагают расписаться. Да что ж там случилось?

— Это мой сюрприз, — Обухов выходит следом, присаживается на лавочку внутри беседки. — Повестка в суд.

— Чего?

— Ну как же? Он же девушку забеременел, а ответственность нести не хочет. У Рузанны уже срок хороший, она в суд подала на установление отцовства, так что будет наш герой-отец платить алименты по всей строгости закона.

— Как у тебя это вышло? — я искренне не понимаю, а Обухов лишь улыбается загадочно.

— Просто у меня фантастический дар убеждения, а я ещё умею оказываться в нужное время в нужном месте и заводить правильные разговоры. Но это случайно вышло. В смысле, что меня сразу взбесило малодушие Никиты, я ещё тогда подсуетился, но вот, повестка пришла как раз сейчас. Вовремя.

— Ну ты и жук.

— Зато панцирь крепкий, — смеётся, а я смотрю на Никиту. Он стоит спиной к беседке, плечи опущены, а женщина в ярком пуховике давно ушла, выполнив работу.

Он лишь оборачивается на нас, мнёт в кулаке повестку и сплёвывает себе под ноги.

Дальше события развиваются стремительно: приезжает полиция, опрашивает всех пострадавших, выясняет детали. Никита отпирается, и съёмка на телефон Ильи — не доказательство, но весомый повод трясти именно Ника. А после оказывается, что не он один умеет камеры ставить.

— Я поставил, когда мама Альцгеймером заболела, — говорит Гена, хозяин соседнего дома. — Она могла в любой момент уйти и потеряться. Вот и понатыкал на заборе, чтобы иметь возможность хотя бы узнать, в какую сторону она пошла. Так и остались.

Яся качает головой, а Даша, прищурившись, спрашивает:

— Они точно только по периметру двора?

— Да, — смеётся Гена. — Не волнуйтесь, это просто безопасность. Но, как оказалось, камеры нужно не только ставить, но ещё и смотреть в них, но мамы уже нет. Но если бы спохватился раньше, ничего бы не произошло. Простите, девочки, всё-таки я во многом виноват: камеры не проверял, лаз не заделал. Так что за следующий месяц — нет, два! — я с вас оплату не возьму.

Ивашкина радостно хлопает в ладоши, ойкает и краснеет.

— Спасибо вам, Геннадий, это очень щедро, — Яся улыбается и робко жмётся к моему боку. Энергетика шумного Гены её подавляет. — Нам очень нравится ваш дом, он уютный.

— В нём когда-то жило очень много любви, вот и аура осталась хорошая, — Гена улыбается чуточку грустно и, хлопнув себя по коленям, поднимается с дивана и идёт к выходу, но вдруг оборачивается. Став совершенно серьёзным, говорит: — Я слишком люблю этот дом, и никакому сопляку не позволю без моего ведома в нём шуршать.

Это звучит как угроза, и я Никите не завидую. Гена — мужик отличный, но тормоза у него периодически ломаются.

— Правда, на камерах видно, как Никита через лаз вошёл, а потом в окно влез? — беспокоится Яся, а я целую её в макушку и это громче любых слов.

Обухов сидит, закинув ноги на подлокотник, болтает ступнями в жёлто-чёрных носках.