Страница 28 из 52
Так вот как Филимон получил свои боевые ранения – защищая Дороти от насмешек. Николетт прониклась к дворецкому глубоким уважением. Теперь, пожалуй, уже и сама жалела, что отговорила Дороти взять с собой ружьё.
– К счастью, деревенские быстро разняли драку. И судья продолжил соревнования, предупредив Бурвиля, что если тот снова допустит неджентльменское поведение, то будет удалён с поля. Тот, конечно был зол как дьявол, но больше в мою сторону даже не смотрел. Взял у судьи головку сыра. На поле снова стало тихо. Бурвиль размахнулся и пустил снаряд по своей полосе. Не знаю, то ли не такой уж он и меткий, как хотел показаться, то ли удар в челюсть немного нарушил его координацию, но ему удалось сбить лишь шесть кеглей из десяти.
Николетт сама не заметила, как разволновалась. Шесть из десяти не так и мало, учитывая, что снарядом выступает неуклюжая головка сыра. Но Дороти ведь меткая. Она ещё ни разу с охоты не возвращалась без добычи.
– А ты?
– А я одну.
– Одну? – расстроилась Николетт. Так хотелось, чтобы Дороти утёрла нос этому заносчивому грубияну-пивовару.
– Но это ж я только пристреливалась, госпожа, – успокоила она. – Каждому игроку даётся три попытки. Берётся лучшая. Во второй раз я сбила шесть кеглей, а в третий – все десять. А Бурвиль так и сбивал то пять, то шесть. Судья присудил победу в этом поединке мне. А Бурвиль, как проигравший, из дальнейших соревнований выбыл. Видели бы вы, как визжали от радости деревенские барышни!
Николетт бы тоже визжала, будь она там.
– Судья спросил, кто желает стать моим следующим соперником. Но почему-то никто не желал.
Николетт догадывалась почему. Похоже, Дороти удалось заронить сомнения, что её можно легко победить. А кому ж из мужчин хочется проигрывать барышне?
– Судья прошёлся по полю, убедился, что соревноваться желающих больше нет, и присудил окончательную победу мне. А вместе с победой и главный приз – головку сыра.
– Ту самую, которая выступала снарядом? – поинтересовалась Николетт. Тогда понятно, почему Дороти и Филимон возвратились с таким помятым трофеем.
– Ну, что вы, госпожа. Сыр-снаряд хранят, как реликвию, на местной сыроварне. А мне вручили совсем другую головку – пузатенькую, гладкую, свежую.
– Так почему же тогда, когда она доехала до замка, имела уже такой потрёпанный вид?
– Ох, это отдельная история, госпожа, – почему-то залилась краской Дороти. – Это был третий раз за сегодня, когда я пожалела, что не взяла с собой ружьё…
Глава 32. Многострадальный сыр
Глава 32. Многострадальный сыр
Николетт думала, что история с сырным кегельбаном и поверженным пивоваром была кульминацией приключений Дороти и Филимона. Но, видимо, ошиблась. Судя по тому, как заметалась по комнате Дороти, она только-только подошла к самой волнующей части рассказа.
– Дороти, угомонись. Лучше присядь, – улыбнувшись, Николетт кивнула на соседнее кресло. – Так что же приключилось дальше?
– Ровным счётом ничего, госпожа, – Дороти, как ни странно послушалась приглашения – прекратила мерить комнату шагами и уселась рядом. – После того, как мне вручили головку сыра, мы решили, что пора возвращаться в замок. Тем более, что уже вечерело, – продолжила она. – Мы уселись в экипаж. Я пристроила сыр на колени – мне же велено было обеспечивать его сохранность. И экипаж тронулся. Только обратная дорога совсем не была похожа на дорогу в ту сторону.
– Почему?
– Мы не обменивались любезностями. Филимон молчал, – Дороти вынула из кармана платочек и начала обмахивать им лицо, которое всё больше наливалось краской. – Я подумала, что он молчит оттого, что очень зол. Это ведь из-за меня на него напали дружки пивовара. Любой бы на его месте начал серчать. Но его взгляд был не гневный, какой-то другой. И я почувствовала себя немного не по себе. Даже сильнее не по себе, чем в тот раз, когда во время охоты случайно наткнулась на медведя. Помните, я вам рассказывала?
Про медведя Николетт помнила. Это произошло ещё в имении папеньки. Дороти уверяла, что двухметровый косолапый собирался напасть на неё, и поначалу она растерялась. Но потом вспомнила, что если не подстрелит дичь к завтраку, то хозяева останутся голодными. Поэтому пристыдила медведя и, угрожая прикладом, а также увесистой сучковатой хворостиной, которая подвернулась ей под руку, загнала его назад в берлогу, чтобы не мешал охотиться. Кто-то бы наверно ни за что не поверил такому рассказу, но только не Николетт. Она не сомневалась, что Дороти под силу расправиться с медведем. Однако Филимон – не медведь. Его в берлогу не загонишь. И Николетт начала переживать за дальнейшее развитие событий. Как бы Дороти не наломала дров.
– Он всё молчал и молчал и смотрел так, что мне становилось всё больше и больше не по себе. А я сама себя не узнавала. Давно надо было сказать, что-то вроде: «Сударь, извольте пялиться в окно, а не на меня». Сами посудите, госпожа, не я же просила лезть его в драку. Но ничего такого я не говорила – просто молчала. Зато заговорил он. «Сударыня, я ещё никогда не встречал такой барышни, как вы». Я разволновалась, но виду не показала, ответила с вызовом: «Что вы имеете в виду, сударь?». Думаю, сейчас припомнит мне, что из-за меня оказался в подранной одежде. А он: «От вас у меня кровь закипает, сударыня». И ка-а-а-ак набросился на меня… – Дороти взяла со стола вазу с цветами и плеснула из неё воды на свой платочек, чтобы вытереть им пунцовые щёки.
– Набросился?
Значит, всё-таки Филимон был зол. А Николетт подумала совсем про другое.
– Да, ка-а-а-ак набросился… с поцелуями, – почти шёпотом произнесла Дороти и лихорадочно начала обмахиваться смоченным платком.
Николетт замерла. С поцелуями? Выходит, она думала в правильном направлении. Теперь и она разволновалась.
– Он был такой решительный, такой настойчивый… – Дороти продолжала манипуляции с несчастным платком.
Ох, Филимон! Но не зря же говорят, что невозмутимые с виду мужчины бывают очень пылкими.
– Я тут же сомлела от такого напора, – грудь Дороти вздымалась высоко и часто. – Так сильно сомлела, госпожа, что не сразу вспомнила, что вообще-то благовоспитанные барышни не позволяют себя целовать на первом свидании. Но когда вспомнила, сразу возмутилась: «Что вы себе позволяете, сударь?!». И начала отбиваться. А так как ружья с собой у меня не было, то пришлось отбиваться тем, что оказалось под рукой – головкой сыра.
Вот тут Николетт глубоко обрадовалась, что настояла таки, чтобы Дороти оставила ружьё. Сыром-то оно безопаснее.
– Но этого столба в ливрее не проняло. Он только рычал: «Ах, как вы хороши, сударыня!», снова заставляя меня млеть от возмутительных вольностей, которые позволил своим рукам под предлогом сопротивления моей атаке сыром, – Дороти зажмурилась, не в силах справиться с волнением. Потом отбросила платок, осознав его бесполезность, и принялась остужать щёки, прислоняя к ним вазу с цветами. – И я поняла, что наверно не достаточно сильно обороняюсь. Вот тогда я размахнулась как следует, собираясь попасть сыром ему в голову, но он увернулся, и сыр вылетел в окно.
Дороти сделала размашистый жест и соответствующий звук, демонстрируя, как быстро и далеко отправился сыр.
– Кучер, конечно, заметил, что из экипажа что-то вылетело, и остановил лошадь. Мы с Филимоном оба были немного запыхавшиеся, но он первым сообразил обвинить во всём произошедшем недоумённо чешущего затылок кучера: «Что ж ты так везёшь, что барышня сыр в руках не удержала?». Мы втроём принялись искать, куда откатилась головка. Филимон нашёл её в зарослях крапивы, помятую и с травяными следами на боках, – закончила историю о злоключениях многострадального сыра Дороти.
Но Николетт опасалась, что у истории будет продолжение. Ведь сыр был отнесён на кухню. А значит, вскорости его увидит Густав. Даже если Филимон не промолвил и слова, вручая повару пострадавшую головку, Густав всё равно, скорее всего, заподозрит, что именно Дороти поспособствовал тому, чтобы сыр приобрёл свой теперешний вид. И самое страшное, что Николетт уже слышала, как из коридора доносится голос повара: