Все мои лица

Вот, значит, кто меня от тюрьмы спас. Какой-то неведомый судмедэксперт. Тоже врач, кстати. Один врач меня приговорил, в бетонный склеп закатал, другой вернул в жизнь, вытащил на свет. Такие рифмы в жизни бывают.

– Глеб, – говорю, – думаешь он мне померещился? Думаешь у меня мозги набекрень?

Он плечами пожал:

– Думаю, тебе отдохнуть надо. Давай спать ложиться. Завтра разбёремся. Я утром рано уйду, тебе ключ оставлю. Будешь уходить, в почтовый ящик брось. А лучше дождись меня. А то…

Вот, сам-то он не уверен, что мне покойник всего лишь в галлюцинациях явился. Иначе б не было этого «А то».

***

Как ни странно, выспалась я прекрасно. На чужой узенькой тахте, после бегства от неудачливого насильника, после видения мертвого кукольника и к тому ж после крепчайшего чая на ночь. Продрыхла чуть не до полудня. Не слышала, как Байбаков вставал, собирал свою раскладушку, завтракал. Ничегошеньки не слышала, будто Глеб бесплотным духом в форточку шмыгнул с раскладушкой под мышкой. Встала – на столе записка: «Не уходи, я в обед подскочу» и ключ сверху. Вот ведь. Просит, чтоб я осталась, а ключ на, пожалуйста, забирай. Свободу выбора мне дает. Нечасто такой подарок в руки суют, обычно жизнь всё как-то за меня решает, обходится со мной по формуле: «Конь, пошел туда. Конь, пошел сюда», и я топаю, куда указано. Но нынче мне эта свобода по барабану – никуда я, Байбаков, от тебя не уйду.

Пробежалась взглядом по периметру невеликой квартирки – чистенько у него, прибрано. Интересно, сам, или приходят женские руки? Только сейчас задумалась: «А что мне известно про человека по имени Глеб Байбаков?» Вот уже больше трёх месяцев он в моём поле зрения. А до сегодняшнего дня я даже не догадывалась, где он живёт, с кем, что у него вообще есть в жизни. В его жизни есть я и Африка – этого достаточно, так я считала. Ни разу не спросила ни про родителей, ни, даже в шутку, про возможную девушку, невесту, жену. Он знает обо мне все, от рождения до сегодняшнего дня, всю мою не самую счастливую биографию. А я о нём ничего. Когда он возникал на пороге моего дома, я радовалась. Да, радовалась, грелась во взгляде его тёплых, отливающих фиолетом глаз, в его голосе, смехе. И ни разу не спросила: «Кто ты, Глеб Байбаков? Почему приходишь ко мне?» Давно уже стало понятно, что именно ко мне, не к Машке. Приходишь, согреваешь меня, ничего не требуя взамен. Не требуя ответного тепла. А я, Жанной Д’Арк закованная в броню отстраненности, неподпускания, просто использую тебя. И сейчас требую: «Спасай меня, Байбаков! Ты должен!»

– Почему должен? – спрашиваю у себя.

– Он ничего не должен тебе, Ленка-Сапог, – отвечаю себе.

И соглашаюсь, не должен.

Я прожила у Байбакова четыре дня. В тесном пространстве студии мы спали совсем рядом – я на тахте, он на раскладушке. Между нами был проложен меч. Роль меча играл стул, с моей стороны на нем валялись выданные мне шмотки, со стороны Глеба висели брюки и рубашка. Стул ставился так, чтобы мы могли смотреть друг на друга и разговаривать, пока не уснём. Просыпаясь, ворочалась с боку набок, настигнутая ночным недовольством, перебирала мыслишки, как бусины из помутневшей, крошившейся старой бирюзы. Слышала мужское дыхание, ровное, спокойное. Это успокаивало, позволяло вернуться в сон. Как-то выпутываясь из привычного кошмара, выныривая со дна бетонного подвала, почувствовала на лбу тепло человеческой ладони. Не открывая глаз, поняла чья рука пытается успокоить меня. Даже там, в глубине моего взбитого венчиком ужаса сознания, Байбаков охранял, сторожил меня. Вот тогда я и причислила его к «своим», к своему собранному собственной волей семейству. А как иначе? Он спасал меня тогда, когда я даже не подозревала о его существовании. Защищал, когда не был со мной знаком.

На третий день он притащил в клювике информацию. Нашёл! Не поймал, нет пока, но нашёл того, кто на меня напал в кусте сирени. Мне не померещилось лицо Олега. Это было именно его лицо. Но не сам кукольник. Копнув поглубже жизнь хирурга Олега Викторовича Самойлова, мой славный хранитель откопал там кое-кого очень интересного. У кукольника был брат-близнец! Хотя, почему был? Есть! Вадим Петрович Носорогов. Удивлены? Ни фамилия, ни отчество не совпадают. Если бы не одна и та же дата рождения, никто бы не связал этих людей. Как такое произошло? На самом деле, ничего загадочного.

Близняшки Олежка и Вадик с детства были очень привязаны друг к другу. А вот их родители не были. И когда мальчишкам исполнилось по двенадцать, развелись с треском, с дымом, взаимными упреками и скандалами. И детей поделили. Разорвали нить, связывающую близнецов. Вадим остался с папой Носороговым, а Олега мать увезла подальше, и чтоб не вспоминать бывшего муженька, вернулась сама и сына привязала к своей девичьей фамилии, а заодно и отчество Олегово сменила, дала по собственному отцу.

Спорил ли пацан с материнским решением, не известно. Да и кто его, несовершеннолетнего сопляка спрашивал? Никто. Конечно, они общались, скрываясь от родителей, встречались на виртуальных просторах дискорда, переписывались, разговаривали, делая вид, что играют в он-лайн игры. Братья выросли, нашли друг друга и возобновили детскую дружбу.

И, скорее всего, Носорогов был в курсе невинных шалостей братца. И теперь решил отомстить. Только мне. Байбаков поинтересовался, не приставал ли кто к остальным куколкам. Нет. Никто не жаловался. Каким образом братец вычленил из «недельки» меня, как понял, что я Понедельник? Может, по своим связям? Какое-то время Вадим работал опером, потом открыл детективное агентство. И хотя, это был совсем другой город, он дотянулся до меня. Байбаков нашел и город, и агентство, даже позвонил туда, и секретарша сообщила в телефон, что босс уехал в отпуск. Куда? На Канары. Знаю я, где эти Канары. Он шёл за мной.

– Посиди здесь у меня, пока мы его не отследим, ладно?

– Ладно, Глеб. Посижу.

– Машке позвони, скажи, что уехала куда-нибудь, чтоб она тебя не искала. А то мало ли… Подвернётся под руку не вовремя.

Поймал бы Глеб Носорогова? Не знаю. А если бы поймал, что бы он ему предъявил, какие обвинения? Выпустил бы меня, как живца, и стал бы подёргивать леску? Этого я не узнала.

Я всё испортила. Как всегда.

***

Позвонила Верка, старшая Рустамова дочка, и икая, стала плакать в трубку. Верка, маленькая, крепкая, как орех, Верка плакала. У меня сердце ухнуло в живот, затопило нутро жаром.

– Верка, Верочка, я ничего не понимаю! У кого температура? Кто в больнице? Что у вас произошло?

– Папа, папа в больнице, – всхлипывала девчонка, я так и представляла, как она размазывает по щекам слёзы, – в рела… в ремани…Не зна-а-аю. И мама Мамля туда уехала, в эту ремани… релами…

– В реанимации?

– Да-а-а.

– Папа в реанимации с температурой?

– Не-е-ет. У Каримчика. Он плачет, а я не знаю, что делать. А скорую боюсь, заберут, а мамы нету.

Каримчик – малыш, что родился при мне, когда я жила в доме Рустама. Тогда я считала этот дом своим, признала этих людей родными. А теперь к ним пришла беда, ворвалась в дом. В мой дом. Я подхватилась.

– Верка, не плачь. Я сейчас приеду. Мы с тобой вместе со всем разберемся. А что с папой случилось?

Верка, продолжая икать, ответила:

– Напали на него. Прямо у дома. Ножиком ранили.

Глебу я не позвонила, надеялась, успею вернуться до его возвращения. Для начала метнулась в аптеку, набрала кучу лекарств от всех детских хворостей, и тут у кассы, в двух кварталах от Байбаковского дома обнаружила, что забыла телефон. Хотела привычно расплатиться через эпл-пэй, а смартфона нетути, видно, бросила на стол и умчалась, не вспомнив впопыхах. Не возвращаться же. Налички хватило расплатиться, и на автобус осталось. Ну и хорошо. Спешить надо.

Я почти добралась. Выпрыгнула из автобуса, осталось перебежать дорогу и свернуть в переулок между заборами, через которые перевешивались усыпанные яблоками ветки.

Яблоки.

Навстречу мне шла девушка. Она прижимала к груди увесистый мешок, держала его двумя руками, одной сжимала полиэтиленовое горло, другую подсунула под мешочное пузо. Ростика она небольшого, тоненькая вся такая, а пакет в руках огромный. Торопилась к автобусу, вот-вот отъедет, но набитый тяжёлый мешок тормозил её, не давал разогнаться. Поравнявшись со мной, она запнулась, раскинула руки, и мешок рухнул. Во все стороны покатились яблоки, розовые, желтые, зеленоватые. Запрыгали по асфальту, обрадовались, что вырвались на волю. Автобус, фыркнув, укатил. Девушка охнула, бросилась догонять беглецов собирать в кучу у растерзанного пакета. Я подняла пято̀к, метнувшихся мне под ноги, протянула ей, присевшей на корточки над яблочной горкой. Она посмотрела на меня снизу-вверх. Улыбнулась. Недобро так. Скорее, оскалилась.