Все мои лица

Он прыгнул на меня, рыча, разрывая хиленький покров летнего сарафана, жадно дорываясь до моего тела, лапая выскочившую грудь, шаря внизу живота. «Сука, сука, сука», – сипел. Упал, сплелся со мной, забился. Мне ещё не было страшно. Гадливость – вот, пожалуй, основное чувство, захлестнувшее мой разум. Царапалась, отпихивая мерзкие руки, рычала сама, как попавшая в силок пантера, выгибалась, выпутывалась из гнусных объятий. Со всей силы хватила его зубами за щеку. Рот наполнился солёным, горячим. Он завыл, отпрянул. И тут я увидела его глаза – свинцовые, холодные. Это взгляд был мне слишком знаком. Бежать! Единственный способ спасения – бежать. Воспользовавшись короткой заминкой, откатываюсь в сторону из-под ветвей на газон, ломаю хрупкие, серые в ночи стебли. Вскакиваю. Бегу в сторону света. За спиной топот, сопение. Не отстает. Под фонарем я оборачиваюсь. Лучше б я этого не делала. В двух метрах от меня в круг кислого лимонного света вплывает знакомое лицо. Перекошенное ненавистью, перемазанное кровью лицо Олега. Мёртвое? Живое? Не знаю.

Дальше я бежала зверем – без мыслей, без цели. Только вопль: «Эвелина-а-а!» заполнял меня. Кричал мой преследователь, или моё сознание сгенерировало этот крик, не могу сказать. И то, и другое возможно.

Выскочила на освещенную улицу, оглянулась. Никто меня не преследует. Исчез. Фантом, призрак? Может и не было никого, привиделось. Ну да. Это я сама извалялась, истерзала платюшко. Хорошо, что сумка через плечо была, не свалилась, не потерялась. Вытащить телефон и позвонить Машке, домой я не пойду. Я зашла в какой-то бар, набрала Машкин номер и тут же сбросила. А если я приведу его к ней? Если она опять окажется на грани смерти из-за меня? Так нельзя. Идти к Рустаму? Они, конечно, меня примут, я для них своя. Но если этот придет и туда? Верка, Мамлякат, малыши… Им всем угрожает опасность. Я опасность. Я несу смерть. Куда же мне? Где спрятаться?

Байбаков! Вот, кто меня спасет. Ему по должности положено. У него и пистолет есть. Какой же у Глеба номер? Вот дура, не записала. Он что-то такое говорил: «Сплошной телефон спасения…» Какие бывают? Девятьсот одиннадцать, сто двенадцать, ноль один, ноль два, ноль три. Нет, повтор. Полиция. Точно полиция – ноль два. Ясно! Номер сложился.

– Байбаков! Забери меня. Да, прямо сейчас. Я в баре. Не знаю, как называется, сейчас спрошу… «Зигзаг». Не знаю адрес, у яндекса узнай. Нет, не пьяная. Потом расскажу. Да нет, не надо меня выкупа̀ть, не в этом дело. Приезжай. Пожалуйста.

В машине пристегиваюсь к сидению и сразу, повернувшись к Байбакову выстреливаю:

– На меня напал он.

Глеб молчит, разглядывает мой драный сарафанчик. Одна лямка вовсе оторвалась, и чтоб не выпадать наружу, я придерживаю верх исцарапанными пальцами с грязными обломышами убитого маникюра. Я боюсь, что он возразит, поэтому говорю все быстрее, словно разбегаюсь:

– Мне нельзя домой. Он придёт за мной. И к Машке нельзя. Она уже раз подставилась из-за меня. Он убъёт ее. И к Рустаму нельзя. Отвези меня к себе. Спрячь. Он не знает, где ты живешь. Там он меня не найдет.

– Кто?

И я выдыхаю:

– Олег.

Байбаков поворачивает ключ, дергает ручку коробки передач, машина трогается. Мы молчим. Имя упало между нами топором палача. Отсекло от меня всю кажущуюся нормальность. Имя-лезвие отсекло меня от нормальных людей. Теперь я сумасшедшая, за которой гонится мёртвый маньяк.

Машина въехала в свежий, ещё не до конца построенный микрорайон, попетляла между домами, заборами и пустырями остановилась возле детской площадки.

– Приехали.

Первое слово, сказанное Глебом за дорогу.

Подъезд, дверь хлопает за спиной с железной злобой: «Не достала, проскочили». Лифт, изнутри обшитый покоцаной фанерой. Натужно воет, мотает на невидимое колесо невидимый трос, с усилием тянет кабину вверх. Он кажется намного старше новенькой многоэтажки. Будто стоял долгие годы в поле, ветшал, снашивался, а потом вокруг него дом накрутили. Бежевые безрадостные стены коридора, одинаковые коричневые двери. Глеб отпирает одну:

– Проходи.

Студия. Опять студия. Рефлекторно шаг назад, наступаю идущему следом Байбакову на ногу.

– Что?

– Ничего. Оступилась. Извини.

***

Душ, чужие шорты и футболка, мои тряпки крутятся в стиралке. Сижу на тахте, передо мной тарелка с яичницей. Доедаю, и в мои руки опускается большая кружка чая. На покрывало падает горсть «Мишек на севере». Байбаков не торопится переходить к разговору. Он сидит на полосатом половичке, брошенном на пол. Привалился к тахте одним боком, смотрит на меня снизу-вверх. Дает собраться с мыслями. Ждет. Чувствую, пора начинать.

– Я домой шла. Шла себе и шла, никого не трогала. А он сзади подкрался потихоньку, я не услышала. Толкнул меня прямо в куст, ну и это… Давай лапать. Изнасиловать хотел, наверно, что ещё? А я его укусила и вывернулась… – бормочу, в кружку с остатками чая глядя, и понимаю, не то, не то, не это главное.

Помолчала, мысли в кучку собирая.

– Понимаешь, Глеб, если б на меня просто какой-то маньяк напал, я б тебе не позвонила. Домой бы побежала. Ну может, в полицию, пусть гада ловят. Но это был он. Он. Он идет за мной. Дышит в затылок. Хрипит: «Эвелина-а-а». Он не отстанет.

– Кто?

– Олег.

Байбаков берет из моих рук кружку:

– Он мёртв. Олег Викторович Самойлов мёртв. Он не мог на тебя напасть.

Чувствую, как по лицу, по моему фарфоровому кукольному лицу, ползёт, извиваясь червём, кривая ухмылка:

– Олег умер. Мне ли не знать. Это я убила его. Слышишь, Байбаков, я убила его, – произношу с паузами между каждым словом, как гвозди заколачиваю.

«Я» – один гвоздик вбит, «убила» – второй, «его» – третий. Гвоздики впиваются, маленькие, острые, стук-стук, прибивают ко мне ярлык «убийца».

Глеб коротко кивнул головой:

– Я знаю.

Он знал? Всё это время? Когда приходил с Машкой ко мне, когда кисточкой размахивал, смеялся вместе с нами, чай пил на моей недоделанной кухне, знал? Я бы заметила. Как на убийц смотрят? Что из глаз брызжет? Отвращение, страх, ну в моём случае, может, жалость ещё. Такая гадливенькая, как к зажатой в угол крысе, что вцепляется в горло фокстерьеру. У Глеба ничего такого не было. Только тёплый свет. Притворялся? Вряд ли. Само бы вылезло.

– А если знал, чего ж не посадил меня?

– Я собирался.

Хороший у нас диалог складывается. Знал, собирался посадить и что? Передумал? Такое бывает?

– И что помешало? – спрашиваю.

– Зайчик.

– Какой ещё зайчик? Смеёшься, что ли? Не белочка, нет?

У меня, мир, можно сказать, рушится, да чего там, обрушился уже – вяло копошусь под обломками – а он мне про зайчиков вкручивает. Даже обидно!

– Борис Самуилович Зайчик, наш судмедэксперт. Та ещё хитрая лиса. Пришёл ко мне в конце рабочего дня. «Вы коньяк пьёте? – спрашивает. – Погода нынче промозглая, а я, знаете, подвержен. Одному пить не комильфо, поддержите старика, Глеб Евгеньевич. По стопочке, а?» Вытаскивает из потёртого портфеля полбутылки Арарата, пару стопок и яблоко, пополам разрезанное. Подготовился. Чую, надо ему от меня что-то. Но что его в такую сторону занесёт, не догадался. «Я, – говорит, – заключение оформил. Всё чики-пуки. Причина смерти – обтурационная асфиксия. Предположительно, вследствие насильственного перекрытия органов дыхания. Да чего там предположительно. Это только так пишется, с допуском. А так все ясно. Жертву накачали наркотой и задушили подушкой. Судя по пальчикам, в этом подвале, кто только не бывал, но самые верхние однозначно принадлежат жертве и гражданке Лейкиной. Ну вы помните, та голая девчонка, что в психушку увезли с каталептическим приступом. И на пудренице её пальчики, а внутри – следы миленького коктейля с наркотой в том числе. Где она его только взяла?» Вытащил из своего бесформенного портфеля лист, положил передо мной: «Почитайте». Я пробежал глазами, говорю: «А чего не подписано?» Он за бутылку: «Ещё по одной? Для профилактики? Вы знаете, что вирусы боятся алкоголя?» Разлил и продолжил: «Дело, можно сказать, готово, прям хоть счас в суд передавай. А вот если не наволочка на подушке, да не пудреница копеечная, получилось бы, что этот работник ножа и пинцета сам загнулся. От общей наркотической интоксикации. Я понятно излагаю?» – и ещё один лист из нутра портфельчика тащит. Такое же заключение, только причина смерти другая. Тоже не подписанное. Подсунул мне под нос эти бумаги и сидит, яблочком хрумкает. Пожевал и дальше гнет: «Вы вот девку под суд подведете, а потом переживать начнете. Еще передачи ей на зону, а скорее в психушку потащите. А то в церковь кинетесь, у этого, – тычет большим пальцем в потолок, – отпущения грехов выпрашивать. Я понимаю, вы человек молодой, при должности недавно, у вас рвение, закон есть закон и прочая дребедень из мозгов не выветрилась… Но вам стыдно будет». «С чего это, – говорю, – Борис Самуилович, вы решили, что мне стыдно будет?» «А вы добрый», – так сказал, будто это дефект, который скрывать надо. «Ну хорошо, – вздыхаю, – я добрый, вы добрый. А зачем вы мне оба заключения принесли? Подчистили бы улики, подписали бы липовое заключение и гордились бы своей добротой в одиночку. Ответственность разделить пытаетесь?» Этот старый, битый молью, потёртый, как его портфель, лис улыбается: «Пытаюсь, Глеб Евгеньевич, изо всех сил пытаюсь эту суку, ответственность, разделить». Подхватился, недопитый коньяк и стопочки в портфель сунул, и бумаги туда же: «Пойду я, Глеб Евгеньевич, пойду, еще на остановке мёрзнуть, пока автобуса дождёшься. А вы подумайте. О законе, о стыде, ну сами знаете, не мне вас учить. И наберите меня. Я буду ждать». Он ушёл. А я остался. Всё это дело заново перелопатил. Биографию твою поднял, благо за ней далеко ходить не пришлось, с Машей ещё раз побеседовал, с директрисой вашей детдомовской, кое-кого из кукол опять порасспросил. И позвонил Зайчику.