Страница 11 из 13
– Почему? – удивилась я.
– А потому что перед стройкой первым делом проект делается и земля обследуется. Сюда приезжал кто пробы грунта брать? Нет. А я тебе и без проб сказать могу, что на пересохших торфяных болотах ни один завод не простоит долго. Всё в землю провалится. Песок-то не везде, тута торф в основном. И родники. А родники – это грунтовая вода.
– Вот теперь вы меня окончательно запутали, – призналась я. – Зачем тогда все эти махинации с переселением, изменением назначения земель, огласка такая, дезинформация? Корпуса тяжёлые, кстати, строить совсем необязательно. Промышленный комплекс и из ангаров с мини-заводиками состоять может. Мосты вон на винтовых сваях здоровенные строят, и ничего. Пробурят до твёрдого грунта… Ну это ладно, не суть. Вы же понимаете, что если будете и дальше упорствовать, проблему с вашим переселением можно решить быстро и просто. Хвойный лес, сухой торф, ограниченное рекой пространство – тут один раз спичкой чиркни, и через пару дней вы переедете прямиком на мухинское кладбище. И на освоение земель после лесного пожара затрат меньше – вырубать ничего не надо, всё само сгорит. Я не утверждаю, что кто-то будет так делать, это просто предположение. Там, где большие деньги и грандиозные замыслы крутятся, несчастные случаи очень часто происходят.
– А выбор-то у меня есть? – усмехнулась Клавдия Никитична. – Мне какая разница, где умирать? Здеся в огне, за мостом на свежем воздухе от сердечного приступа… Меня же на этом свете только лес этот и держит. Не пришло ещё моё время, понимаешь? В августе уж сто лет будет, как я живу, а помирать всё одно рано. И на том свете покоя не будет, ежели бабкину волю не исполню.
– Какую волю? – нахмурилась я.
– Хранитель этому лесу нужен, Марфуш. При жизни Марфа его силу оберегала, теперь я, а передать эту обязанность некому.
– А как же леший? – спросила я без тени насмешки.
– Он нелюдь, а мир этот людской. Равновесие нужно, чтобы сила природная сохранялась. Ежели не будет равновесия, то и силы не будет.
Теоретически здравомыслящим реалистам вроде меня лесная природная сила в совокупности со всей обитающей там нечистью нужны как собаке пятая нога. Лес – это свежий воздух. Лес – это грибы и ягоды. Лес – это источник древесины. Для меня лес – это просто лес, и относиться к нему как-то иначе было бы странно. Есть в этих дебрях какая-то сила, нет её – не моё это, не понимаю я этого. И спорить с теми, кто в подобное верит, тоже никогда не пыталась – это всё равно, что пытаться с разбегу головой открыть дверь, на которой висит табличка с надписью «На себя».
– Мать… – неожиданно просветлело заросшее седой щетиной лицо Бориса. – А помнишь, как вы с батей однажды меня из трясины вытягивали? Сколько мне тогда было? Лет десять, наверное. Мы на каникулах тогда с ним приехали сюда забор ваш чинить.
– Ну помню, и что? – вопросительно приподняла бровь старушка. – Марфа тогда тебе русским языком сказала в болото не лезть, а тебе, дураку, тропу её поискать приспичило. Тама бы и утоп, если бы она не всполошилась, что нет тебя долго.
– У меня здеся друг был Колька, – улыбнулся мне Борис. – Тогда дороги ещё по берегу не было, болотина только клюквенная от самой развилки и почти до деревни. Лесновцы все в обход этого болота по той дороге ходили, где теперь шлагбаум стоит. А Марфа тропу через болото знала. Никто не знал, а она не только знала, но и с сухими ногами по ней пройти умудрялась. Мы тогда с Колькой с рыбалки от моста возвращались и поспорили на его улов, что я через болото быстрее до дома доберусь. Делов-то – палкой перед собой в мох тыкать, чтобы не провалиться.
– Ага, и Колька, сорванец, смолчал тогда, что ты через болото попёрся, – поморщилась Клавдия Никитична. – Ты к чему это вспомнил-то?
Борис улыбнулся и ей тоже, а потом оба снова на меня так неприятно уставились, что по моей спине мурашки поползли размером с горошину.
– Что? – нахмурилась я.
– Сказку я тебе сейчас расскажу, – многозначительно пообещала старушка. – Любишь сказки?
– Не очень, – честно призналась я. – И по-моему, для сказок сейчас не очень удачное время, не находите? У вас реальных проблем выше крыши. Вы мне лучше покажите, где до утра поспать можно, а утром я домой поеду. Всё равно пользы от меня здесь никакой, вы и так всё знаете.
– А я всё-таки расскажу, – упёрлась Клавдия Никитична. – Она не длинная, успеешь выспаться потом.
Я тяжело вздохнула, смирилась со своей участью и закрыла ноутбук.
– Ну рассказывайте, раз вам заняться посреди ночи больше нечем.
– Давным-давно…
* * *
Давным-давно на месте нынешнего посёлка городского типа Мухино стояла барская усадьба, принадлежавшая, естественно, Мухиным. А там, где теперь находится деревенька Лесное, не было ничего, кроме единственного домика лесника. Лесника этого звали Остапом, жену его – Фёклой, а сына их единственного – Михаилом. И фамилия этой лесной семейки была, конечно же, Оленевы.
Барин Мухин рано овдовел, а потом решил второй раз жениться, чтобы наследниками обзавестись. Привёз откуда-то молодую жену-красавицу Полину и решил в честь свадьбы охоту большую устроить, гостей своих потешить. Охотничьи угодья располагались тогда там же, где и сейчас – на большом острове, который река с двух сторон рукавами обходит. Полинка на той охоте благополучно свалилась с лошади и сломала ногу. Нашёл её Мишаня – сын лесничего. На руках чуть ли не до самой усадьбы нёс, пока их люди не заметили и помогать не примчались.
Так началась тайная, запретная любовь молодой барыни и сына лесника. Встречались они нечасто, всё по кустам от посторонних глаз чувства свои прятали, а через два года барин прискакал на лошади к лесному домику и корзинку с собой привёз, в которой младенец лежал. Умерла Полинка в родах, а перед смертью покаялась мужу во всех своих грехах. Барин дочку новорожденную даже видеть после этого не захотел. Не его это ребёнок, и всё тут. Мишаню сгоряча кнутом до смерти запорол, а младенца Остапу и Фёкле отдал – мол, что хотите, то теперь с этим ребёнком и делайте.
С той поры в охотничьих угодьях стали странные дела твориться. Люди говорили, что леший завёлся. Кто-то плач женский слышал. Кого-то по лесу так запутывало, что потом с собаками только отыскать можно было. А девочка-то росла потихоньку в лесничьем домике. Оленевы все светленькие были, и Полинка тоже, а она тёмненькая – в отца-барина пошла. И глаза тоже у неё отцовские получились – голубые-голубые. Дарёнкой её старики назвали – подарок мол. И начала со временем Дарёнка эта всем подряд рассказывать, что её папа Михаил после смерти своей в лешего превратился, чтобы дочку оберегать. В лесу-то опасностей много, звери дикие, болото гиблое, а она маленькая, ей без защиты никак не обойтись. «Внучка у Оленевых блаженная», – так о ней говорили. Чокнутой считали и побаивались. Сколько народа в болотах этих гиблых сгинуло, а она через них прямиком шастала и не заблудилась ни разу.
Барин о Дарёне слышал только, а в лицо не видел её ни разу. Как охота начиналась, так старики внучку от посторонних глаз прятали – боялись, что признает Мухин в ней свою кровь и заберёт девочку. Он и попытался после того, как однажды её увидел, да только не ушёл далеко – его и двух крепостных волки загрызли, хотя волков в этих местах отродясь не водилось. Лисы были, кабаны, лоси, а волков не было. Мухинские крестьяне долго логово волчье искали тогда, но так и не нашли. А Дарёнка начала рассказывать, что папенька-леший никому её не отдаст. Мол, люди его любимую Полюшку погубили, а в лесу она с ним жила бы, как у Христа за пазухой. Лес её не обидел бы. Потом и правда молва пошла, что Полина Мухина могла бы долгую жизнь прожить, если бы в родовой горячке не призналась мужу в измене. Задушил её Мухин. Собственными руками. До этого молчали все, потому что барина боялись, а после его смерти бояться-то нечего стало.
Дарёнка любила лес, лес любил Дарёнку… В травах она разбиралась, взбесившуюся лошадь могла успокоить, душу людскую насквозь видела. Ей уж замуж выходить срок давно пришёл, а она всё в девках ходила и о замужестве слышать ничего не хотела. Где и от кого сына нагуляла, так и не сказала никому. А потом Остап слёг, и на его место нового лесничего назначили – молодого и крепкого. За него Дарёна замуж и пошла, чтобы в лесу остаться. Стала она Лапина, а сын её так Оленевым и остался.