Бурелом

Пивал Генка разное, даже «синявку», но такого крепача впервые отведал. Дохнуть нечем, скорее заедает супом. А Илье хоть бы что. Выпил, крякнул — и все тут. «Здоровый, дьявол», — восхищенно отметил про себя Заварухин.

Тепло ему стало от настойки, а суп показался таким вкусным, что попросил у хозяйки добавки. А ей разве жалко, ешь себе на здоровье. «Хорошо, наверное, у кого батька с маткой есть, — наворачивал за обе щеки Генка. — Или, скажем, семья…» Он даже головой покрутил, так насели мысли о семье, и так хорошо ему показалось у Волошиных за обеденным столом, что в жизни бы не ушел отсюда.

— А кого можно у вас в воровстве заподозрить? — налил по второй рюмке Илья.

— Да никого, — отвечал Заварухин.

— Но не могли же они сами по себе испариться?..

— А хрен их знает, может и могли… А где это Маргарита Ильинична? — осмелел Генка.

— В село, с агитгруппой утром на лыжах ушла. К подшефным нашим…

— А кто с ними?

— Да кто? Витька Сорокин, Тоська, Сашка Вязова, Корешов…

Генка перестал жевать. Опрокинул в рот вторую рюмку одним глотком.

— Спасибо, я пойду, — вдруг засобирался он.

— Что торопишься?

— Дела, Илья Филиппович, есть…

— Коль дела, топай.

Но дел у Заварухина не было. И снова терлись пятки о войлочную стельку и жгло их как огнем.

И снова чувство одиночества камнем легло на заварухинское сердце.

Рита упрекнула Платона — не любить стихи, это значит быть черствым и душевно бедным человеком. Платона возмутило такое определение, однако в тот же вечер он взял в библиотеке несколько сборников стихов и читал их до поздней ночи… Утром в конторке, набитой до отказа рабочими, поэтическое настроение Корешова пропало. И Рита снова была начальником. Она была в ватнике, стеганые штаны заправлены в голенища больших не по росту валенок. Она о чем-то горячо спорила с Наумовым. Смешно было бы сейчас заговорить с ней о стихах, когда люди говорили о планах, о том, что санные полуприцепы лучше колесных.

Платона сзади, за рукав, дернул Костя Носов. Его перевели работать в дневную смену.

— Ну, как соревнуетесь?

— Соревнуемся, да не с тобой, — отрезал Платон. Отчего-то на ум пришла история с трубкой масляного насоса. Он в упор посмотрел на парня. Тот воровато отвел в сторону глаза, через голову Корешова потянулся за окурком к одному из рабочих.

Платон отыскал глазами Заварухина. Вчера бригада Сорокина решила бригаду Генки Заварухина вызвать на соревнование гласно. «Согласится ли он?» — Платон не мог не заметить, что Генка чем-то рассержен и смотрит на него исподлобья.

— Выйдем на минутку, поговорим? — сказал Платон.

— Выйдем, — глухо сказал Генка, толкнул ногой дверь. — Ну, чего тебе? Тоже дознание снимать?

— Я не милиционер, — Корешов закурил. На мгновение появилась мысль — затея с соревнованием не стоит выеденного яйца.

— Мы решили соревнование наше огласить…

— Отстаньте вы со своим соревнованием! — в сердцах сплюнул в снег Заварухин. — И без него тошно!..

— Ну, как хочешь. А мы-то думали, ты смелей, — сказал Платон, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Подожди, — остановил Генка. — Значит, всерьез надумали? Ладно, давай пять, — он снова смачно сплюнул и протянул руку.

— Только при одном условии.

— Каком еще? — неохотно отозвался Заварухин.

— Чтобы трактор не перегружать, каждая поломка будет учитываться, и не прогуливать…

— Ох, и ушлые вы, — повеселел Генка. — Второго обещать не могу, но постараюсь… — Он и так уже давно не прогуливал, с тех самых пор, когда Волошина побывала у них в общежитии. Заварухин тогда явился к Наумову. Рассказал все начистоту. Простили.

Из дверей конторы повалили рабочие, россыпью черных курток разбрелись по белой дороге. Подъехали автобусы, началась посадка.

— Плато-он! — Это звал Виктор. — Где тебя черти носят!..

Из-за своего опоздания он должен был стоять у самой двери. В полумраке будки, освещаемой единственной лампочкой, через несколько голов впереди себя Платон заметил Риту. Она стояла между Генкой и Костей Носовым. Последний сгорбатился, чтобы не удариться головой о ребристую крышу. Платон снова подумал о стихах. «Хотя и прочитал их целую дюжину, но мягче от этого душа не стала», — усмехнулся он про себя. На уме вертелось несколько строк, которые запомнились ему: «Был поэт пленен девчонкой тонкой». А если не поэт, а простой паренек-лесоруб, тогда как? Может быть, у лесоруба душа не та, что у поэта. Черта с два! Конечно, стихами объясняться Платон бы не стал и не стал бы преклонять колени, как Ромео перед Джульеттой. Он бы сейчас обнял ту же Волошину, да, покрепче… «Фу ты, размечтался», — выдохнул Платон.

— Был поэт пленен девчонкой тонкой…

— Ты что бормочешь?

— Стихи…

— Я тебе дам на лесосеке поэзией заниматься, — Виктор погрозил кулаком. — Здесь своей поэзии хоть отбавляй!..

— Может быть, — задумчиво произнес Платон.

По левую сторону от волока простиралось кочковатое болото. Даже зимой по нему не решались ездить — рискованно, провалишься, не вылезешь. На лесосеке ребята собрались вокруг трактора. Дышали морозным паром, переступали с ноги на ногу, слушали Корешова.

— Вот так и сказал — не обещаю, но постараюсь.

— Было бы начало, — заметил Тося и добавил: — Хорошее начало всему делу успех.

— Опять лозунгами говоришь, — бросил в его сторону Анатолий. — Из тебя бы хороший агитатор, а не дипломат получился.

Как только сформировали пачку хлыстов и трактор ушел на верхний склад, Платон побежал к вальщику. Чтобы ненароком не свалилось на голову дерево, раскатисто свистнул. Из-за деревьев донеслось:

— Давай, вали!

Платон учился работать на мотопиле «Дружба». Николай сперва доверял пилу неохотно, но ученик оказался смекалистым. Пока Корешов добежал по глубокому снегу до вальщика, тот уже облюбовал для него подходящий кедр. Удалил вокруг мелкий кустарник, притоптал снег, сделал на стволе дерева засечку.

— Можешь пилить, — передал Николай мотопилу. Сам отошел в сторонку, закурил. — Если заболею, будет кому подменить, — точно оправдываясь перед самим собой, сказал он. Николай понимал, что если узнает мастер или технорук, ему крепко нагорит. Нагорит не за то, что обучал, а за то, что не поставил их в известность. Ведь в случае, если прибьет деревом Корешова, отвечать придется вальщику, а в первую голову техноруку.

Платон прибавил оборотов. Для лучшего упора широко расставил ноги. Пила тонко взвыла, потом заурчала, когда врезалась в ствол дерева. Платон чуть ослабил нажим и снова приналег на ручки. Опилки веером рассыпались по снегу, облепили носки валенок.

— Молодец! Давай, давай! — подбадривал Николай.

— Сейчас же прекратить!

Платон за шумом пилы не расслышал окрика. Еще и еще. Он был весь во власти того, что именуется вдохновением. Он чувствовал, что этот инструмент с тарахтящим, словно живым, моторчиком подчинился ему, Платону. И это чувство укрепляло веру в собственные силы. Вот он оттянул пилу на себя. Могучий кедр с треском, ломая сучья, ухнул в снег.

— Все! — Корешов рукавом ватника провел по вспотевшему лбу. С радостным раскрасневшимся лицом обернулся к вальщику. Он ожидал услышать его похвалу, но встретил сердитый взгляд Ритиных глаз. Николай растерянно топтался на месте.

— Верните пилу и идите на свое место, — в голосе у Волошиной прозвучали властные нотки.

Платон молча повиновался. И только тогда до его сознания дошло — ведь Николаю попадет. Надо как-то выгородить его из беды.

— Вы уж простите, Маргарита Ильинична, — просительно сказал он. — Мы не успели вас предупредить…

— Если бы деревом прибило, тогда бы поздно было предупреждать.

По волоку, лязгая башмаками гусениц, возвращался с верхнего склада трактор.

«Был поэт пленен девчонкой тонкой, — шумно потянул в себя воздух Платон. — Можно, оказывается, и стихи любить и быть черствым человеком…»