Город имени меня

6

Просыпаюсь в семь ноль-ноль — биологические часы работают без сбоев.

Из огромного незашторенного окна льется нестерпимо яркий свет и раскаленной плазмой стекает по золотистым обоям. Спешить некуда — до второй пары еще столько времени, что можно успеть состариться и умереть в окружении правнуков, но стойкое желание по-английски свалить из этого зазеркалья заставляет поскорее вылезти из-под теплого пледа.

Аккуратно сворачиваю постельные принадлежности, кладу на уголок матраса и, чтобы не потревожить сон Светы, тихонько крадусь в ванную.

Я ни за что бы не ушла, если бы Юра проявил дружелюбие. Если бы он был хоть немножко неидеальным. И если бы нас не разделяли шесть гребаных лет и пропасть в сознании...

С сожалением сбрасываю теплую уютную футболку, но еще долго держу в руках. Как нечто, связывающее меня с этим загадочным парнем. Как последнее вещественное доказательство его существования.

Я твердо решила не возвращаться — чтобы не усугублять странную зависимость и не давать волю мечтам.

Натягиваю просохший шмот, сворачиваю футболку, оставляю на краешке ванны и поспешно выхожу, но тут же налетаю на Свету. В лучах утреннего солнца она совсем не похожа на вампа или развратную диву — обычная девчонка: бледная, взлохмаченная, в мятом пеньюаре и, пожалуй, выглядит гораздо младше своего возраста.

— Привет, котенок. Хочешь? — В ее тонких пальцах подрагивает окутанная паром чашка с кофе, но я отказываюсь — вру, что через час надо быть в шараге.

Вешаю на плечо рюкзак, сердечно благодарю хозяйку за вписку и в последний раз оглядываю залитый желтым светом флэт. Теперь он напоминает комнату фэнтезийного замка с древними посланиями на стенах. Инструменты на сцене загадочно поблескивают в ожидании вечера и момента, когда вновь оживут в умелых руках ребят, в углах паутинами вьются провода.

И все же это был интересный волнующий опыт. Даже жаль, что я больше сюда не вернусь...

— Дер-ржи, котенок... — порывшись в висящей на крючке сумочке, хрипит Света и протягивает мне мятый косарь. Ее конек — заставать непосвященных врасплох и наблюдать за реакцией, и я подвисаю.

Мне позарез нужны деньги, хотя папа внушал, что их лучше не брать у малознакомых людей.

«...Кира, они ко многому обяжут и не принесут ничего, кроме бед...» — звучит в ушах похмельное напутствие, но я, словно завороженная, забираю бумажку, комкаю и прячу в карман. Потому что именно по его вине рискую подохнуть от голода.

— Спасибо...

— Благодари не меня... — Удовлетворенная улыбка застывает на бледном лице. — И... Оставь свой номер-рок... Ярик меня на ремни порежет, если отпущу тебя просто так.

На моей короткой памяти никто, кроме этой измученной девчонки и парня, одолеваемого нервным тиком, не стремился продолжить знакомство со мной, узнать, как в действительности обстоят мои скорбные дела или поддержать. Никто... Чтобы не расклеиться от нахлынувшей благодарности, я прячу руки за растянутыми рукавами и огрызаюсь:

— Может, я что-то неправильно понимаю, но... Что-за нездоровое стремление помогать страждущим? Он псих?

Света шарахается от меня, словно от прокаженной, и, с шумом втягивая воздух, возмущенно шипит:

— Ты неправильно понимаешь абсолютно все. Никому из нас и близко неведомо, какую адскую боль он пережил... Ярик увидел тебя. А людям обычно хватает пары минут общения с ним, чтобы увидеть его и не обвинять ни в чем подобном!

Припоминаю искренние улыбки и деликатные расспросы парня, и давлюсь от невыносимого стыда. Загоняю паранойю подальше в сознание и смиренно диктую комбинацию цифр. Света вбивает их в свой телефон, в кармане тут же оживает и разражается жужжанием мой.

— Вот и славненько. Сохрани. Мало ли...

Кисло улыбаюсь, киваю и вываливаюсь за огромную дверь.

— Подожди... — она ловит меня за рукав. — Приходи сегодня на концерт.

— У меня билета нет... — бурчу под нос и смотрю искоса, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.

— Моим гостям билета не требуется! — по-кошачьи щурится Света и подмигивает.

Сбегаю по широкой, сияющей бликами лестнице, выхожу во двор и подставляю лицо весеннему ветру. Сегодня тепло, ночной дождь оказался живительным для растений — газоны покрылись изумрудным ковром, в воздухе витают ароматы цветения. А в груди трепещут легкими крыльями бабочки.

Ненавижу это дурацкое состояние выведенных из строя сенсоров... Нахлобучиваю на башку шапочку и ускоряю шаг.

Нужно узнать, что там случилось с Яриком — почему он такой, и что рассмотрел на дне моей черной душонки. И почему... Юра... не может этого разглядеть.

Обида шаркает по сердцу, но холодный мрачный красавец все равно стоит перед глазами, а его простое короткое имя теперь кажется самым прекрасным на свете.

Я трясу головой.

Ныряю в подкативший автобус, сажусь на переднее сиденье и, уложив на колени рюкзак, в поисках ответов лезу в свой старый смартфон.

«Саморезы» — вбиваю в строку Гугла, и тот выдает кучу картинок и статей: «Выступление на фестивале «Небо над крышами», «Сбитый летчик». Презентация второго альбома», «Тур по городам Урала и Сибири», «Конфликт с лейблом», «Расторжение контракта и выплата неустойки», «Сингл получился именно таким, каким должен был быть»...

Растерянно перехожу по ссылкам. На каждом фото — со сцены ли, из студии — я вижу небожителей: ярких, красивых, свободных. Веселую троицу ребят с Яриком в авангарде. На некоторых кадрах рядом с ним улыбается Элина, и ее бездонные глаза лучатся счастьем. Только Юры... нигде нет.

Автобус тормозит, из динамиков раздается название нужной остановки. Прихожу в себя, хватаю рюкзак и с пробуксовкой выскакиваю из загазованного салона.

Рабочий район утопает в благостном покое почти майского утра, мрачные стены шараги с коричневыми оконными рамами окутаны зеленой дымкой тополей и берез. Прошедшие сутки отлетают на задворки памяти, рассеиваются, как несбывшийся сон: вот она — настоящая жизнь. Моя, собственная, персональная реальность — безрадостная, запущенная, грязная. Черные клумбы, обложенные обломками кирпичей, прошлогодняя листва поверх проклюнувшейся травы и ощетинившийся кольями ржавый забор.

Еще слишком рано, заходить внутрь и мозолить глаза вахтерше — весьма вредной и въедливой бабке — никакого желания нет. Зато на погнутом ограждении в гордом одиночестве восседает Геля и, смачно затягиваясь сигаретой, ожидает своих приспешниц. Скрипнув зубами, иду к ней: есть дело.

— О, Шелби, Шелби! — оживляется она и кудахчет как курица.

Для девиц из группы я являюсь кем-то вроде дикой зверюшки — опасной и непредсказуемой, но загнанной в клетку железной дисциплины. В зверюшку можно тыкать палочкой и наблюдать за реакцией, главное — вовремя отдернуть руку и избежать укуса острых клыков.

Ненавижу эту суку, но иногда испытываю солидарность — сродни той, что случается у пассажиров идущего ко дну корабля. В конце концов, всех нас ждет примерно одинаковое дерьмо — квартира в хрущевке, муж-придурок и куча детей...

Когда-нибудь, когда я отброшу понты, смою в толчке лезвие и повзрослею.

— Чем порадуешь? — Геля затягивается и выдыхает дым через ноздри, а я, выдержав театральную паузу, сбрасываю с плеча широкую лямку и достаю на свет божий ворованный кардиган. Ее мутные глаза проясняются, в них вспыхивает хищный огонь. — Вау... Сколько?

— Пять! — отрезаю я.

— Не борзей, Кирюх, четыре! Он легально в секонде восемь стоит...

— Ну тогда иди и покупай за восемь... — комкаю тончайшую шерстяную ткань и запихиваю назад. Геля приходит в ужас, проворно поднимает огромную, обтянутую джинсами пятую точку и, порывшись в кармане, протягивает мне оранжевую бумажку.