Страница 5 из 65
— Да, — сказал Назаров на короткий стук в дверь.
— Прошу разрешения войти! — и, не дожидаясь второго «да», раздвигая портьеры синего плюша, в каюту шагнул через высокий комингс Шурка. — Товарищ командир! Прошу разрешения обратиться. Старшина первой статьи Дунай.
— Слушаю.
— Я, товарищ командир, насчет шлюпки. Гонки на День Флота.
Назаров еще несколько секунд писал. Задумался, поставил точку. Положил золотое перо.
— Почему в рабочее время занимаетесь вопросами спорта?
— Виноват, — сказал Шурка.
Новый командир появился на борту в марте — в начале апреля, когда просели под собственной тяжестью снега, с неба сыпалась унылая морось и никакими силами нельзя было привести палубу в божеский вид. Шинели и ватники за зиму замызгались, чехлы на шлюпках, мачты чернели копотью, и корабль новому командиру, похоже, не понравился.
Он удивил команду щегольством длинной, отлично сшитой шинели и лаконичным заявлением, суть которого излагалась в двух словах: до него, капитана третьего ранга Назарова, здесь был полный развал, а теперь будет полный порядок.
Труден новый командир — особенно если с прежним расставались с большой неохотой. Трудно старпому, который имел свои виды на эту должность, трудно команде, привыкшей к одной руке. И очень обидно за развал, когда кончаются ремонт и зимовка во льду и всем ясно, что до тепла, до июня ни краски, ни робы новой не видать. Труден новый командир — особенно если для данного звания и должности на малом корабле возраст его великоват… Нет на всем флоте одинаковых двух кораблей, на каждом — свой дух, устоявшийся быт, свои мелочи, вросшие в жизнь корабля, как мачта на паруснике врастает до киля. И мелочи на «полста третьем» Назарова заметно утомляли. Матроса не касаются дела офицерского отсека, дела кают-компании, но командир всегда на виду, и за ним с безжалостным любопытством следят десятки глаз. Многим Назаров нравился, он был интересен. После первых выходов в море признали твердо: моряк! Однако на «полста третьем» не было еще командира, который разгуливал бы по палубе без фуражки, часами свистал в каюте и называл бы шлюпки дровами.
— …Шлюпка, — проворчал Назаров. Кивнул на обтянутое белым полотняным чехлом кресло: — Садись.
Шурка сложил берет и спрятал в нагрудный карман голландки. Убедился, быстро глянув в зеркало: пробор достаточно чист, — за остальное волноваться нечего: роба и воротник свежевыглажены, полосатая майка туго лежит на груди и яловые прогары блестят как хромовые.
— …Ну, так?
— Несработанная команда.
— Кто подбирал?
— Мичман Раевский.
— Тренируйтесь. В свободное время. Неделя осталась?
— Нам бы сработаться. На нервах пойдем.
— Нервы, нервы… Не верю я, Дунай, в нервы.
— А я верю. На одиннадцать кабельтовых — хватит.
— Один-надцать ка-бельтовых… Веришь так веришь. Все? Что еще?
— Весла. Есть восемь сосновых весел. Надо их облегчать: стачивать вальки и утоньшать лопасти. И гнуть.
— Дозволено? — без особого интереса спросил Назаров.
— Правилами оговариваются длина весла, длина и ширина лопасти.
Назаров закурил. Бросил спичку, длинно, вкусно затянулся…
— До приезда Раевского весла не трогать.
Сладко хотелось курить.
Отраженные ленивой водой, по подволоку каюты струились солнечные блики. Уже зарождалась в безветренном воздухе истома июльского полдня. Открытые портики расточали солнечный блеск и свежую синеву, и совсем незнакомой, свежей виделась в этом золотистом блеске тщательно вымытая поутру радистом Зеленовым каюта, ее опрятные, чистые полотняные чехлы, синие портьеры, огромное зеркало и старый, орехового дерева письменный стол с зеленым сукном, накрытым листом зеркального стекла; и сидевший за этим столом красивый капитан третьего ранга — с волнистой укладкой темных волос, с легким загаром на щеках, в кремовой тонкой рубашке с распахнутым воротом и в кремовых шелковых погонах с черными продольными полосами и потускневшими звездами, с зажженной длинной сигаретой в небрежно положенной на стол руке — как бы являл собой убедительное подтверждение всей прелести и покоя налаженной флотской службы.
— …Весла! Шлюпка! Ты, Дунай, взрослый парень, а ведешь себя… Хоть делается-то как, знаешь?
— Знаю.
— Добро…
— Разрешите идти? — поднялся и вытянулся Шурка, и малознакомый ему старшина в голубой от частых стирок и хорошо выглаженной робе с темными галунами на плечах вытянулся напряженно в клубящемся блеске зеркала.
— Стой. — Назаров откинулся в кресле и, необыкновенно внимательно глядя на Шурку, медленно сказал: — За каждое весло ответишь мне лично.
Пообедав и поспав положенные два часа, собрались в торпедной мастерской. На рабочем столе вдоль борта лежали длинные белые весла. Расставили банки, поднятые через люк из кормового кубрика. Попробовали отточенные лезвия рубанков. Счастливый со сна Ванюша почесал молодецкую грудь.
— Все понимаю. Не понимаю, как ты кэпа уговорил.
— Да я не уговаривал, — неохотно сказал Шурка. — Он сам согласился.
— Согласился… — забурчал Кроха. Он был дежурным и, единственный на борту, не спал за последние сутки и минуты.
Иван засмеялся: уж больно потешен был Кроха в этом славно устроенном мире, где кормят до изнеможения (после обеда Иван еще наведался на камбуз), дают поспать и крутят пушистые сны.
Лешка с Карлом додремывали недоставшие пять минут. Сеня в разговор не встревал.
Шурка поднял весло. Легонькое, клеенное из сухой сосны, оно приятно лежало в ладони. Хорошо, Шурка пристал к боцману: как будем облегчать весла? Боцман показал на пальцах. Вот как гнуть?
Он не совсем соврал, сказав Назарову: «Знаю». Он чувствовал весло, его изгиб и норов, поведение в любой точке гребка. Валек можно снять без потерь. Утраченная прочность лопасти компенсируется изгибом. Тут лопасть пустить чаечкой, а тут — почти в клин. Если к концу мили из лопасти полетят щепки, это не так страшно, как кажется.
— Взяли?
Весла положили на банки, и банки раздвинули, путаясь в рельсах, приваренных к палубе: по этим маленьким рельсам, что оплели шкафуты и ют и кое-где палубу внутри, катят торпедные и минные тележки. Сеня сел на банку, зажав коленями лопасть. Шурка осторожно прижал — не вертится ли — и тонко пустил рубанок. Первая стружка с валька спорхнула на палубу. Никто, кроме Карла, плотником не был, но рубанок, слава богу, держать в руках умели. Они прошли неплохую школу до службы и на флоте и знали, как важно в работе не торопиться, не спешить к конечному результату. Знали, как важно в умении работать — заставить себя работать, даже в таком поганом деле, как чистка цистерн или покраска междудонных отсеков. Уметь заставить — и работа поглотит тебя с потрохами, и лишь сигнал на перекур вытряхнет мысли из сосредоточенной расслабленности. Когда же работа красива и весела, вроде покраски борта в солнечный день или тихой отделки рубаночком свежих весел, тогда — не мешай и не суйся… Увлекшись, не заметили, когда пришла подмога: вокруг весел молча возились Зеленов, и Димыч, и Блондин. Вовка Блондин из поморов, белесый — потому и Блондин. Невысокий, хитрющий, лакомый, — девки таких любят. «Блондин, ты помор?» — «Помор», — говорит он, со всем согласный. «Какой же ты помор, если глаза зеленые?» — «Значит, не помор». — «Или бывают зеленоглазые поморы?» — «Бывают, — говорит. — Всякое бывает». Призывали его из торгового флота; два раза вокруг шарика протопал, в Сингапуре открытки с девочками покупал, в Хайфоне под бомбежкой был. Шлюпку он уважает, но ленится. Не хочет — не надо, в команде нужны люди, как говорит старпом, с сумасшедшинкой. Боцман на это слово всегда обижается: «Тяга к гребле есть признак пол-но-ценного матроса!» Жалко, нотной грамоты на корабле не знают, а то бы речи боцмана нотами записывали: одно слово «полноценного» на трех октавах играет… Палуба, крашенная бордовой эмалью, завалена нежными стружками, и запах стоит от сосны — вкусней, чем в кондитерской. Кроха ушел заниматься службой. Лешка и Димыч обхаживают шкурками новые тонкие вальки. В портики светит потеплевшее, вечернее солнце. Карл хозяйственно собирает рубанки, притапливает лезвия, чтобы не попортились вдруг. Работа с веслами была закончена. Начиналось тревожное. Два года назад боцман подгибал лопасти перед гонкой, и помогал ему Женька. Женька, конечно, расскажет, но идти на чужой корабль к нему за советом — нельзя.