Долгая навигация

— Кроха, а как ты привидение поймал?

Кроха засопел и промолчал.

Кубрик — в полосах синего света — уже спал. К середине ночи станет душно, потянутся из углов бормотание, храп, сонная ругань, — покуда не погонит вентиляция вниз холодный, пахнущий морем воздух.

Негромко распили остывший, оставленный им на баках чай, уложили, позевывая, робу. Если даровано человеку счастье, так вот оно: забраться после мытья в родную койку, вытянуться нагишом в прохладных свежих простынях — и отчалить тихо в царство снов. Засыпая, Шурка успел подумать, что на корабле хорошие сны — штука неудобная. После них весь день идет косо и невпопад.

Ночь спали отвратительно.

Снились весла, боцман и зеленая ракета в быстром пасмурном небе.

История с привидениями приключилась в феврале, когда стояли самые жесткие морозы.

С началом зимы большинство кораблей уходило из бухты — подальше от льда и бездействия. Уходили на чистую воду, в поход, или в док. К Новому году в бухте вставал лед. Кромка льда с каждой ночью уходила в море все дальше. Становились на прикол ледокольные буксиры. Падали черные от морского ветра вымпела, и в финчасти отщелкивали прочь морскую надбавку. На кораблях начинался стук топоров. Обшивали шкафуты досками, утепляли опилками шахты, возводили над люками дощатые тамбуры. На стенке прокладывали магистраль паропровода, корабли подсоединялись к ней, жадно хватая каждый глоток тепла. По утрам, в темноте, приборщики сметали с мостиков снег. Палубу отдирали ото льда, драили соляром. Под робой начинали носить фланельки. Курение на заколоченном досками шкафуте из радости становилось мукой: мундштук папиросы мгновенно леденел, дым с морозной сыростью гвоздем вставал в глотке. Фалы перемерзали и ломались, приводя сигнальщиков в исступление. И пресная вода бежала с берега такая студеная, что, по словам Крохи, мыло не мылилось.

Но все это были мелочи. Обжившись во льду, принимались готовиться к навигации: ремонт, учеба, тренировки. И старпом «полста третьего» Луговской, помимо карусели дневных учений, трогательно любил ночные тревоги, — а значит, любили их и матросы.

Ночи стояли звездные, с хрустом.

Лунища висела в желто-зеленом ореоле. По субботам на крахмальном снегу стенки, в свете прожекторов с вышек, выстраивались увольняемые. Строй насквозь проходили офицеры, проверяли прически, ширину брюк, высоту каблука, расчески, носовые платки, иголки в шапке… проверяли все. Строй редел, таял, неудачники косо шли назад к кораблям. Остальные равнялись, поворачивались направо и с пронзительным скрипом уходили в темноту. В городке выли псы.

В двадцати метрах от ворот и колючей проволоки стоял клуб. На танцы приезжали девочки из окрестных деревень. Танцевали до упаду, до сухости в груди, и за час до конца увольнения кавалеры в черных шинелях провожали дам к автобусу. Больше всего матросских свадеб в деревнях игралось почему-то весной.

К полуночи увольняемые, выкурив последнюю сигарету в гальюне, спали в зыбких койках. В скупом ночном освещении тесные коридоры становились бесконечными и полузнакомыми. Холодно блестящие задрайки, поручни обретали необычную значительность. Если не стучал движок, корабль заливала тишина, и лишь из конца в конец коридоров сдержанно ходил дежурный.

В такую вот ночь Кроха услыхал другие шаги.

Железо прекрасно проводит звук, и на спящем корабле нельзя ошибиться. Какой-то сукин сын, беспечно постукивая каблуками, прошел по рострам левого борта в нос и минуты через две вернулся по правому борту.

Кроха рассердился всерьез. Прогулки в два часа ночи по верхней палубе — плевок в душу дежурного по кораблю. Он вылетел в одной форменке на мороз, рысью обежал палубу и, раздосадованный, спустился вниз. Отогревшись у переборки камбуза, начал думать.

Из утепленного по-зимнему корабля никто не мог выйти, минуя дежурную рубку. И то — Кроха слышал бы шаги по трапам, стук двери… На всякий случай он сходил на ют к вахтенному. Тот равнодушно месил иней огромными валенками, дыша в воротник. Автомат на тулупе казался маленьким, как авторучка. Вахтенный ничего не видел и не слышал.

Болтать о происшедшем Кроха не стал, рассказал только Ивану и Шурке. Иван, конечно, начал смеяться, а Шурка махнул рукой: мало ли что на ночной зимней вахте почудится. Но через два дня о ночных шагах рассказал за утренним чаем Димыч. Ему не поверили. Кроха промолчал. Потом настал черед Ивана, за ним — Шурки. Каждый из них мог поклясться: судя по звуку, по палубе ходил человек. Был он среднего роста и веса. Мороз, похоже, его не тревожил, ибо ходил ночкой гость не торопясь, в свое удовольствие. Был он не в сапогах, не в прогарах, а в легких хромовых ботинках со стальными подковками на каблуках. Все, кто слышал шаги, подтвердили: в подкованных хромачах.

Предположить, что на рострах разгуливает кто-то из экипажа, было глупо. Найди добровольца бродить каждую ночь по верхней палубе при минус тридцати семи. К тому же, из кубриков и кают никто не выходил. А главным доводом против живого существа было полное отсутствие следов на свежем инее.

Всплыло щекочущее нервы слово: привидение.

В кубриках ссорились, расплескивая чай. Одни слышали, другие не слышали и не верили. Вахтенным было настрого приказано следить за палубой. Взяли на учет все кованые башмаки. Делали все в секрете от посторонних: не дай бог узнает кто на бригаде — засмеют. Но неожиданно на соседней посудине взбеленился вахтенный, вдарил по звонку и едва не сыграл тревогу. Ему почудилось, как вдоль торпедного люка на «полста третьем» ходит кто-то большой и белый…

В бригаде поползли дурные слухи.

На «полста третьем» изощрялись в мрачных догадках. Вспоминали поломанный винт и всякие прошлые беды, предсказывали беды грядущие, пробоины, худой исход торпедных стрельб. И как-то случилось так, что ночью в дежурной рубке собрались пять человек.

Кроха снова стоял по кораблю, Иван — по БЧ, Лешка только сменился с вахты, а Шурка с Димычем шли из лаборатории, где рисовали стенгазету для завтрашней комиссии. Последний за сутки перекур слегка затянулся, когда…

— Идет, сволочь. Как по бульвару!

Самым удивительным было то, что до сих пор каждый слыхал роковые шаги в одиночку. Теперь привидение обнаглело. Пятеро огольцов, кусая губы, смотрели на подволок. Шаги удалились на полубак и, спустя несколько минут, раздались по другому борту. Иван подумал и облизнул пересохшие губы. Сам он не раз выходил в ночные дежурства искать встречи с гостем, но контакт — не удавался.

— Сейчас мы его возьмем. На полубаке. С двух бортов возьмем.

Разобрали топорики и ломы с аварийного щита. Кроха взвесил на ладони лом, повесил обратно и взял раздвижной упор — раза в три потяжелее. Если привидение существовало, следующая его прогулка обещала быть последней.

Ждали минут сорок.

И вот раздались неторопливые легкие шаги. Оно прошло мимо трубы, мимо шлюпки у них над головами, задержалось у мясного ящика и, наконец, двинулось в нос, к торпедному аппарату.

— Ходом!!

Лязгнули двери, взвыли морозные трапы…

— Сто-ой! Держи его!..

Пятеро парней с топорами и ломами столкнулись, тяжело дыша, на полубаке.

Его не было.

— Да чтоб тебя так и перетак… — и, высказавшись всласть, пошли, грохоча ломами по трапам. Вошли в коридор и услышали короткий и требовательный звонок. Командир вызывал дежурного к себе в каюту.

Надо полагать, Демченко несколько удивился, когда в час ночи его разбудила вся эта история.

— Дымов! Объясните мне, что происходит на корабле.

— Это… Привидение ловим, товарищ командир.

Из каюты Дымов выскочил в лиловых пятнах. А еще через полторы минуты (достаточно, чтобы одеться по полной форме) капитан третьего ранга Демченко лично замкнул электрическую цепь колоколов громкого боя.

Сигнал учебно-боевой тревоги пронзил и перевернул корабль.

Демченко гонял их до четырех утра. Он устраивал пожары, рвал в бортах небывалые пробоины и взрывал поблизости ядерные бомбы, обещая при всем этом выбить к военно-морской матери всю потустороннюю дурь.