Страница 20 из 90
Ее пугал холодный упорный взгляд снизу. Она отвернулась, скрипнув кожаной лакированной юбкой. По тротуару молча прошли две бабы. Одна была беременная. С моря тянуло штормовой сыростью.
Настя вынула из сумки плед, накинула на плечи.
— У, холодина, у нас в Венгрии намного теплее, — сказала она и зябко скрестила руки. И вдруг заговорила быстро, захлебываясь, что командировка у мужа на два года, работа нервная, он измотался, на курорт не хочет, куда ни приедешь, везде суета, Костя болен, врач советовал тихое место, решила ехать сюда, что у нее никого, кроме Миши, мама умерла в Москве…
Она вздохнула и откинула чистые волосы за спину. Лицо у нее было неестественное, жалкое, словно извинялась за то, что приехала, напомнила, замутила жизнь.
Он покопался в тяжелом кармане, закурил сигарету, ощущая тепло, идущее от машины.
— Я вот служил в Польше. Не нравилось, скучал по дому, — сказал он медленно и замолчал, стараясь не глядеть на ее руки, не сказать, что его чуть не убило на маневрах, когда узнал, что она вышла замуж, он только и думал о ней тогда. Теперь это прошло и уснуло.
Он надвинул кепку с поломанным козырьком на глубокий шрам на лбу, встал с подножки. В мастерских закончили смену, оттуда выходили люди. На водокачке монотонно стучал насос.
— Вас за смертью посылать, — с нескрываемой радостью закричала Настя, увидев подходившего мужа. Абакумец был навеселе, размахивал бутылкой.
— Пчел у меня восемь ульев, снасти рыбацкие, блесны. На острове песок белый, что сахар. Отдохнете, санатория не надо. Уток руками ловим в камышах… — Михаил перевел дух. — Задержка непредвиденная была. Баранова встретили. Хотел нас на своей «Волге» подбросить, да я отговорил, дорога дурная. Да и Константиныч не захотел человека беспокоить.
Настин супруг снял заграничную удобную шляпу. У него уже намечалась солидная лысина, кое-как закиданная остатками волос. Он с иронией оглянулся на телегу, напялил шляпу и зарокотал гулким сухим горлом:
— Баранов, оказывается, учился в МГУ, естественно, повспоминали. Приятный товарищ, так сказать, хозяин района. Говорю, поеду надежным транспортом для интересу…
И в его менторском голосе чувствовалась уверенность, что правильно он сделал, не рвет из-под ног земли, другой бы на лимузине покатил.
Иван пустил в ход мотор, руки, привыкшие к рычагам, двигались невпопад. Облегченно вздохнул, когда заметил, что Настя села вместе с мужчинами. Захлопнул дрожавшую кабину, решил ехать боковой улицей, чтобы не делать разворота.
Миновали паром. Шторм утихал. Река была синяя от скудных огней. Под берегом крался к заливу браконьер на увертливой лодке. На корме лежал мешок с сетью. Река свернула за холмы. Дорогу перегородили кучи земли, щебня. На обочине стоял потухший бульдозер, уперев железную челюсть в бугор. Иван не знал, что здесь ремонт, но возвращаться не стал: можно было ехать проселком до шоссе.
Трактор пискнул сухими рессорами, покатился в туманную низину. Впереди бежала длинная черная собака. Лап не было видно, только чисто струилась спина, как лоскут бархата.
«Странно, что собаки делают ночью в лесу?» — подумал Иван, дал сигнал. Пес исчез в кустах. Корни деревьев переплетали дорогу.
Заброшенный лесовозный тракт пересекали канавы, заплывшие травой. Глухо стрекотали мосты из мелких бревен.
Мотор вдруг зачихал и стал. Иван спрыгнул в липкую лужу. С ветки снялась громоздкая птица, и было слышно, как воздух свистел в жестком пере.
Абакумец интеллигентно ругнулся, что поехали не там, где добрые люди ездят. Сопя, нащупал замшевыми туфлями колесо и хрупнул ногами в землю.
— На пригорке сухо. Сигайте размяться, Константин Константиныч…
Из облака выскользнула сильная луна. Настин муж молодцевато махнул за борт, точно так же хрупнув ногой в перепревший сучок.
Виновато щурясь, Жигулин запалил факел на проволоке. Пламя осветило склон, заросший папоротником и зверобоем. Было неуютно от ночных теней и мощного запаха травы.
— Какой мрачный лес, — с холодным раздражением сказал Константин Константиныч.
— Потерпите, сейчас сделаю, — сурово ответил Иван, чавкая сапогами по грязи.
Настя стояла в телеге, смотрела сверху, уперев руки в лакированные бедра, как актриса на подмостках. Из белого манжета мигал камнями кованый браслет.
Иван спрятал лицо, покопался в моторе. Ему было тяжко. Знал бы, ни за что не поехал. Он мечтал о Насте эти годы и не женился, в бобылях ходит, напрасно ведет несчастную одинокую жизнь. Сегодня сердце томилось, и было тошно. Бездомная собака, лесная дорога вызывали тоску.
«Она забыла, что я живу на свете, поэтому приехала», — подумал он, вдыхая пары соляра.
Факел погас, огненные клочья валились в воду, шипели. Иван вытер руки о папоротник, дернул трос. Машина затрещала.
Опять эта проклятая дворняга появилась на дороге и легко бежала с поднятым хвостом. На повороте села у высохшей вербы, вытянула морду со слезящимися больными глазами. Брюхо у нее было мокрое от ночной росы.
Иван кривил сизый рот, мерещилось, как целовал Настю на этой развилке. В ту осень был гололед. Листья с жестяным гулом гнало по наледи. Настя близила огненное обветренное лицо с закрытыми глазами. Учитель с ребятами кричали у костра. Может, это был сон… «Вот и верба та умерла», — подумал Иван.
Дорога петляла среди мокрых полей. Вдали уже белели шиферные крыши коровника. Мерцали редкие ночные огни. Фары осветили мелкие кресты погоста, братскую могилу, ограду которой дети украсили пионерскими галстуками. За лето шелк выцвел. Узкие клочки тряслись на сквозняке, казалось, что земля вспучивается и горит.
Бугор утонул во тьме. Запахло близким морем. Блеснули серебряные баки с нефтью.
Жигулин затормозил у палисада, откинулся на сиденье. Дачники спустились, скрипя гравием на дорожке, топали на крыльце. Михаил отворил кабину.
— Я думал, ты уснул. Переоденься. Время позднее, но посидим часа два. Радость-то какая…
Согнутый под чемоданом, он был совсем маленьким, кособоким.
Трактор устало бежал по спящей деревне, комья глины барабанили по днищу телеги. Скоро шум стих.
Иван Жигулин решил прежде вымыться, канал был рядом. На мостках лежало мыло, завернутое в лопух. Он опустился коленями на шершавые доски и долго кланялся молчаливой воде. Тщательно оттирал песком руки, полоскал рот. Вода была жесткая, лицо щипало.
На веранде стянул разбобевшие кирзачи, просеменил в горницу за одеждой. Он никого не обеспокоил: племянники спали как убитые, а Надежда была на ночном дежурстве в телятнике.
Оделся в белую холодную сорочку, напялил костюм из лавсана. Сестра по глупости насыпала в карманы нафталин. Пришлось высыпать шарики в помойное ведро, прыскаться одеколоном.
Потом он глянул в зеркало: давно не стриженные волосы падали на глаза, скулы синели щетиной. Вид был, как у хулигана, которого недавно показывали по телевидению на открытом суде.
Жигулин вышел на дорогу, представляя, что будет сидеть за праздничным столом, выпьет и расскажет новый анекдот, слышанный от шофера Зыкова, Настя обязательно рассмеется, и ее муж — тоже. Всем станет весело.
Он шел, срывая придорожные будылья, темный ветер склонял камыши. Было холодно от близкой воды. Жигулин волновался, сердце билось у горла, неравномерно стукало в ушах.
«Зачем иду, для чего?» — подумал он, замедляя шаги.
В Мишкиных окнах пылал свет, мелькали тени. Гулко загудело пианино, и звук его долго дрожал, удаляясь под запотевшие звезды.
Иван положил неотмытые руки на штакетник, ожидая, что сейчас заиграет белая женщина. Но играть передумали. Щелкнула крышка, из окна кто-то выглянул в сад.
— Господи, ничего не узнаю… Какая изумительная ночь.
Он похолодел от знакомого голоса и стоял мертвый.
Настя вдруг отпрянула от окна, будто ударило ее нестерпимым жаром из сада.