Страница 67 из 70
Сержант копался, открывая запертую двойную дверь. Наверно, там камера. Но по сценарию дверь должна быть не такая. Она должна быть окована железом и с глазком посередине. Как ее там называют? Ворота Иуды? Что-то вроде этого. Ладно. Они смогут это исправить после того, как декоратор протрезвеет. Будьте прокляты эти дешевые фильмы! Будь проклята эта дешевая жизнь. Какой, к черту, смысл был в его собственной жизни? Так или иначе — конец! Какой смысл бороться за жизнь? Какую цель преследовать?
Наконец после долгой возни с громадной связкой ключей сержант открыл дверь и кивком головы попросил Поля войти. И…
— Поль!
Внутри было темнее. Несколько секунд он не мог ничего различить.
— Поль, это вы, правда? Поль?
И только тогда, когда глаза привыкли к темноте после яркого света в коридоре, он наконец увидел ее.
— Хоуп?
— Вы живы? Я была уверена…
— А я был уверен, что вы…
— О боже мой!
Она подбежала к нему и обняла его. Он ее поцеловал.
— О, Хоуп! Хоуп, дорогая!
Они опять поцеловались. И только потом он оглядел комнату. Там были другие… Ишида, Марта Пратт, миссис Райл. Горсточка людей из Тарсуса, оставшихся в живых.
Поль подумал, что самому смелому режиссеру романтических тридцатых годов не пришло бы в голову поставить что-нибудь более сентиментальное. Найти Хоуп, найти всех остальных… Такого натянутого, рассчитанного на эффект трюка ему еще видеть не приходилось! Но слезы счастья текли по его щекам, как это полагалось в кино, в последних, трогательных кадрах… Настоящие, неподдельные слезы.
И чтобы увериться в этой невероятной реальности, он протянул здоровую руку и снова обнял Хоуп.
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 16 АВГУСТА
9 ЧАСОВ ПО ВОСТОЧНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ
Доктор Алан Рибикофф, доктор Блейк Максвелл и полковник Ричард Инглиш сидели в гостевом углу в кабинете доктора Максвелла, удобно разместившись на диване и в креслах поодаль от рабочего стола директора министерства здравоохранения, и пили кофе со сладкими булочками, лежавшими перед ними на низком кофейном столике. Они находились в таком приподнятом и благодушном настроении, какого не испытывали последние несколько дней.
У них есть все основания быть веселыми, подумал Инглиш. Они собрались не на безнадежное заумное совещание в Пентагоне и не на чрезвычайное заседание исполнительного комитета в Белом доме. Они просто встретились втроем, двое врачей из министерства здравоохранения и офицер из органов разведки, чтобы разгладить последние складки, допущенные при стирке белья.
Частично счастье улыбнулось им. В любой операции, как считают умные головы, всегда существуют неизвестные переменные. Но как бы вы это ни называли, а конец приходит всегда. Донован теперь в самом безопасном месте — Дагуэе. А доктор Арнольд Розенталь обнаружен, прослежен до Сент-Андроса и проверен по всем параметрам. Вряд ли он относится к разряду тех смелых людей, которые способны доставлять хлопоты. Ничего не осталось, никаких улик, кроме уцелевших жителей Тарсуса… И доктор Рибикофф нашел ответ и на этот деликатный вопрос. Максвелл, этот хороший, гуманный, принципиальный доктор Максвелл, был согласен с предложением Рибикоффа. Вернее, он был более чем согласен. Он даже проявил больше энтузиазма, чем полагалось. Полковник Инглиш забавлялся этим с гримасой пренебрежения. Он также чувствовал облегчение, так как теперь ему не доставит большого беспокойства разочаровать доктора Максвелла в его надеждах.
Для Рибикоффа прийти с такими предложениями было абсолютно логично. Это сфера его компетенции. Он занимался этим без особого удовольствия, подобно тому как хирургу не доставляет удовольствия резать окровавленное тело и вызывать боль. Рибикофф был психиатром, он пришел в министерство обороны в 1951 году, чтобы изучать методы «промывки» мозгов и разрабатывать возможные контрмеры против «промывки». Он был профессионалом. Максвелл был энтузиастом и новичком.
Желания Максвелла были достаточно ясны. С тех пор как президент объявил об окончании подготовки бактериологической войны, будущее многочисленных учреждений этого профиля стало неясным. Бесхозные учреждения кто-то должен был прибрать к рукам. Максвелл пускал слюни так же обильно, как собаки Павлова под действием условного рефлекса. Он желал получить исследовательские сооружения Форт-Детрика, Дагуэя, Пайн-Блаффа, лаборатории военно-морского флота в Окленде и форта Грил на Аляске… И, конечно, триста миллионов долларов ежегодного бюджета на исследования и строительство, которые каким-то образом не были урезаны после публичного заявления президента.
Как любой вашингтонский бюрократ Максвелл был готов почесать любую спину, если в ответ почешут его собственную. Вот почему он так резко изменил свою позицию и предал своего коллегу доктора Гаргана… Все это сейчас казалось Максвеллу абсолютно не важным. Но для полковника Инглиша эти перемены были и разочаровывающими, и скучными. Такому человеку, как Максвелл, нельзя было доверять. Такой человек заслуживал лишь того, чтобы быть использованным, а потом выброшенным за борт. Не сейчас, конечно, но потом, после того как осядет пыль. Инглиш всегда оставлял открытыми все возможности, потому что знал, что никогда нельзя надеяться на благополучный исход, что ситуация в любой момент может круто измениться. Ведь такое чуть не случилось. Если бы Донована поймали сразу… или если бы ему удалось убежать… так или иначе это была бы плохая новость. Хуже некуда. Но Доновану удалось позвонить доктору с цыплячьей душонкой и вернуться, чтобы оказаться снова в Дагуэе! Подумать только — именно в Дагуэе! И Рибикофф быстро слетал в Юту и обратно, и, когда к своему возвращению он уже сформулировал маленькую программу, все стало возможным, даже более чем возможным. Оставалось только привести ее в исполнение.
— Уцелевших можно разделить на три категории,— говорил Рибикофф,— каждая из которых требует различного подхода.
В уголке его губ пристала крошка сладкой булки. В сочетании с высоким лбом и румяным цветом лица это делало Рибикоффа похожим на постаревшего младенца. Однако что касается его категорий, ничего младенческого в его речах не было.
— Самая большая категория — та, которая включает неизлечимых, и они не представляют никакой проблемы. Мы просто помещаем их в соответствующие правительственные учреждения, где они останутся до конца своей жизни. В любом случае их ждет такая участь. Это ясно. Вторая категория включает группу из девяти или даже четырнадцати человек, состояние которых в течение двух ближайших лет может значительно улучшиться. Решить, что делать с ними, сложнее. Как ни парадоксально, но последствия японского энцефалита в данном случае нам на руку, по крайней мере мы можем ими воспользоваться. Самой характерной чертой этих больных является их дезориентация. Их мозг — это своего рода tabulae rasa [чистая доска], они скорее похожи на пустоголовых после промывки мозгов. Они вполне поддаются внушению и управлению и в данной ситуации являются хорошим материалом. Мы дадим им новые имена, создадим для них правдоподобные биографические истории и поместим их в определенные больницы, где они окажутся связанными с будущей жизнью, которую мы для них запланировали. Программа лечения будет мало чем отличаться от той, которая им в любом случае потребуется. Целью такого рода психотерапии является попытка восстановить их связь с реальным миром. В действительности, конечно, это их реальная предыдущая жизнь, но связи будут другими. Другой будет и новая реальность.
— И это надежно? — спросил полковник Инглиш.
— Если Алан говорит, что это надежно,— сказал Максвелл,— так это надежно!
— Предположим на секунду, что в одном-двух случаях я ошибусь,— сказал Рибикофф, улыбаясь. Он наконец стряхнул крошку с угла своего рта. Полковнику Инглишу было жаль, что она исчезла.
— Хорошо. Но в таком случае,— спросил Инглиш,— разве не провалится все дело?
— Вовсе нет,— возразил Рибикофф.— Эти люди, в конце концов, психически больные. Куда они ни пойдут, их всегда будет сопровождать история болезни, в которой записано об их пребывании в больнице и лечении паранойи… Для кого бывший психический больной будет авторитетнее армии Соединенных Штатов, министерства обороны, губернатора Юты, президента Соединенных Штатов?.. Представьте на минуту.