Страница 37 из 70
— Нет,— сказал он.
— Не говорите сразу «нет». Мы могли бы помочь друг другу. Ведь у меня болит нога, у вас сильная слабость, мы оба нуждаемся в поддержке. К тому же наши шансы возросли бы вдвое.
— Или сократились бы вдвое,— возразил Поль.
— Что вы имеете в виду?
— Предположим,— сказал он,— я пойду один и мне не удастся пройти. Через четыре-пять дней вы сможете повторить попытку. Нога к этому времени окрепнет, и вероятность добиться успеха будет гораздо больше. Они не могут следить бесконечно. Может быть, улучшится обстановка, станет легче…
Тут он понял, что говорит не то. Она ведь хотела разделить опасность… Представив, что она хотела бы услышать, он сделал упор на другую причину, которая казалась вполне реальной:
— …Но все может стать еще хуже. И кто-то должен быть здесь. Я хочу сказать — кто-то здоровый, в своем уме. Требуется надежный свидетель.
На это у Хоуп не нашлось возражений. Поль воспользовался этим и продолжал:
— У вас здесь связи. Ваши дядя и тетя живут здесь. Вам поверят. Если я пройду, я сошлюсь на вас как на свидетеля, который может подтвердить мои слова. Если я не пройду, вы будете свидетелем, которому поверят, когда придет время.
— Так кому вы могли бы позвонить? —спросила она.
— Я еще не знаю. У меня есть друг… Врач в Бостоне. Он бы мне поверил.
— А что будем делать с майором? — спросила Хоуп.— Мы же должны к нему явиться, чтобы получить разрешение воспользоваться радиосвязью.
— Вы в самом деле думаете, что он нам это позволит?—спросил Поль.
— Конечно, нет. Но думаю, что, если мы не появимся, у него это вызовет подозрение. Мы должны даже немножко рассердиться, когда он нам откажет.
— Вы, наверное, правы,— согласился Поль.
Хоуп посмотрела на него и улыбнулась довольно кокетливо, но это был лишь намек на то, какой она могла бы быть в другое время и в другом месте, затем спросила:
— Нам не следует сейчас ничего решать, но вы не будете возражать, если я их попрошу перевязать мне ногу?
— Нет,— сказал он,— Не буду.
Он подождал, пока она обулась, и помог ей подняться. Хоуп опиралась на него, но уже не так сильно, как раньше. Они медленно пошли по ущелью в направлении полевого госпиталя и армейских палаток.
16 ЧАСОВ 10 МИНУТ ПО МЕСТНОМУ ЛЕТНЕМУ ВРЕМЕНИ
Беспорядок был страшный, но всего не предусмотришь. У миссис Дженкинс были такие сильные конвульсии, что, несмотря на полное бессилие, она полусползла-полуупала с кровати. Конечно, ей следовало поставить ограждение. Но и в трех десятках коек полевого госпиталя только тринадцать их имели. Ведь медицинское оборудование госпиталя в основном было рассчитано на раненых, а не на больных в бреду и конвульсиях.
Когда миссис Дженкинс упала на пол, Марта Пратт, лежавшая на соседней койке, закричала и позвала на помощь. Надо было, конечно, кому-то подойти. Кто-то немедленно должен был выяснить, в чем дело. Но всю ночь были вызовы, слышались крики, бормотанья, бред. Даже к кошмару через некоторое время привыкаешь. Стоны и крики, в большинстве своем бессмысленные, перестали действовать на персонал. Врачи и сестры больше внимания обращали на больных, лежавших тихо, находившихся в критическом состоянии, молча боровшихся со смертью. Они взывали о помощи подскочившей температурой, тяжелым дыханием, слабеющим пульсом. Слышавшиеся крики были не столь важны. Как уверял майор Робертсон, это положительный симптом, свидетельствующий о сравнительно небольшой степени поражения. Поэтому, как ни странно, вопли и стоны считались признакам выздоровления.
Только когда прошло полчаса и начался очередной обход, врачи нашли миссис Дженкинс на полу мертвой. Марта Пратт сидела рядом с ней. Голова мертвой женщины лежала на ее коленях.
Зрелище было удручающее. Но по-настоящему угнетало Льюина другое. Он знал, что эта женщина, сидевшая на полу и гладившая голову умершей миссис Дженкинс, как будто это была голова ребенка, за последние сутки потеряла четырех из своих пяти детей. Конечно, никто ей не сказал об этом, считая, что она еще недостаточно здорова, чтобы выдержать такое страшное известие.
Но кто и когда был достаточно здоров, чтобы выдержать такое известие? И кто и когда был достаточно здоров, чтобы спокойно видеть то, что видел сейчас Льюин?
Потребовалась помощь двух сестер, чтобы освободить мертвое тело миссис Дженкинс из безумных материнских объятий Марты Пратт, которая неистово твердила: «Мой ребенок! Мой ребенок! Верните мне моего ребенка! Где мои дети?»
Сестры уложили ее обратно в кровать. Льюин сделал Марте укол пентобарбитала и сел возле койки, ожидая, пока лекарство подействует и она заснет.
— Не волнуйтесь, Марта,— говорил он первые пришедшие на ум слова.— Все будет в порядке.
Льюин взял ее руку и сжал, чтобы проверить пульс, который стал сильней и чаще, чем раньше. Общее состояние Марты улучшалось. Самое худшее—по крайней мере физические страдания — было позади. Но ей еще предстояло узнать о смерти детей, и тут уж ни один врач не мог ей помочь.
Льюин был удивлен и даже испуган, когда Марта не в бреду, не в истерике спросила вполне спокойным и твердым голосом:
— Она умерла?
— Да, боюсь, что это так,— сказал Льюин.— Но она была уже старой женщиной, прожившей долгую жизнь.
Он стал наблюдать за реакцией Марты. Она кивнула головой, как бы соглашаясь с ним. Но он совершенно не понял последовавших за этим слов:
— «И когда они начнут расти, ты срежешь ветви, приносящие горькие плоды, учитывая силу хороших и размер их. Но не срезай все плохие ветви сразу, дабы не иссохли корни и привитые мной побеги и дабы не потеряла я деревьев моего виноградника…»
— Что вы сказали? — спросил Льюин. Эту галиматью он частично объяснял ее плохой дикцией. После укола язык обычно у всех заплетается. Вместе с тем он не исключал и расстройства психики. Майор Робертсон его предупредил, что болезнь может иметь такие последствия.
— «И плохие ветви будут выброшены со всей земли моего виноградника, потому что, знай, только единожды я привью его…» — продолжала Марта бессвязно.
Он не мог вспомнить, откуда это, и понять, о чем она говорит. Марта приподнялась, удивив его еще раз. Глаза ее блестели — от возбуждения или температуры? Жестикулируя дрожащими руками, она пыталась объяснить то, что ее волновало:
— Зло. Бог вытаптывает зло. Наверное, много зла.
— В Тарсусе? — спросил Льюин.
Он не намерен был вести с ней дискуссию. Он, безусловно, не хотел спорить с ней. Но она так жаждала быть понятой, что он чувствовал необходимость как-то прореагировать.
— Иноверцы,— сказала Марта. Потом она вернулась к своей аллегории или цитатам откуда-то: — «И мы срежем с деревьев ветви с плодами, которые должны погибнуть, и бросим их в огонь…»
Льюин не понял, каких иноверцев она имела в виду. Может быть, в Тарсусе были какие-нибудь евреи? Нет, не то. Она не обвиняла евреев. Она обвиняла… Ну конечно, ведь она была мормонкой. Все не мормоны были для нее иноверцами.
Разрешив эту маленькую проблему, он понял и то, что она старалась выразить. Она находилась в религиозном экстазе, являющемся верным симптомом паранойи. И ему ничего не оставалось, как делать вид, что он слушает, что он согласен, и проявлять все признаки искреннего сочувствия, которое он действительно испытывал.
Марта прилегла, продолжая говорить. Ее речь под воздействием лекарства вскоре превратилась в сонное бормотанье. Он прислушивался не к тому, что она говорила, а к замедляющейся скорости речи, к разрыву ее на мелкие фразы, потом на отдельные слова.
Он хотел дождаться благословенного молчания, когда сознание ее покинет. Но внезапно явился санитар.
— Вас ждут двое в приемной, сэр.
— Двое? — спросил он.— Вы имеете в виду солдат?
— Нет, сэр, гражданские. Двое из тех, что здоровы. Усталый Льюин встал, взглянув на почти уснувшую
Марту, повернулся и пошел в приемную.
(Когда Льюин раздвинул тяжелую занавеску, отделявшую приемную от палаты, то увидел, что его дожидаются молодая женщина и Поль Донован. Он тут же обратил внимание на именной жетон женщины и вспомнил, что она значится в списке здоровых. Поля Донована он узнал сразу, даже не взглянув на жетон: с ним он встречался накануне.