Музыка как судьба

Особенно любил он один портрет Петра Ильича, висящий в одной из комнат Клинского музея (он называл этот портрет «после вчерашнего»). «Закрытый», всегда внутренне напряженный был человек. Редко я видел его говорящим открыто, просто, правдиво. В один из таких разговоров помню его слова: «Моя жизнь — это "одиночество на людях"». Хорошо помню, как играл ему некоторые свои вещи. Сонату для фортепиано” играл осенью 1944-го года в его квартире на Пушкарской. Прослушав, он сказал: «Юрий Васильевич, Вы достигли мастерства. Теперь все зависит от Вас!» Где играл Трио — не помню, что он говорил — тоже не помню, помню только, что хвалил. Спросил: «А Вас не смущает, что место перед концом (хорал) похоже на мое Трио?» Я сказал: «Я знаю, но мне это приятно!» Тогда он сказал: «Пусть будет так!» «Страну отцов» он очень любил. В Москве я играл ее в Секретариате, потом было обсуждение, он тоже выступал. Потом были какие-то другие дела, а к вечеру, прощаясь, он сказал: «Юрий Васильевич, спасибо! Благодаря Вам я провел сегодняшний день в атмосфере прекрасного». Получил я как-то деньги (большую сумму — тысяч шесть) в Комитете по делам искусств на Неглинке. Запечатанные пакеты положил в карманы, не стал проверять. Пошел сдать деньги на сберкнижку на Кузнецкий мост, как помнится. В каждой пачке оказался недохват одной, двух купюр. Потом как-то был у него и рассказал ему про это. Он говорит: «Со мною тоже это бывало (в этом месте), но не надо обращать внимания». Я говорю: «Я и не обращаю!» Бернса” играл ему в квартире покойной Софьи Васильевны на Дмитровском переулке. Слушали Дм Дм и Гликман И Д”, а Софья Вас”” накрывала в соседней комнате к обеду. Я сыграл с удовольствием и ждал, что скажут. Рукопись осталась незакрытой, Дм Дм взял последнюю страницу, закрыл ее и сказал: «Одна (песня) лучше другой. Пошли обедать!» Помню первое исполнение «Страны отцов» в Ленде, в зале Глинки. Дзмитрий>Д приехал, жил в «Европейской». После концерта пришли к нему в номер, он говорит: «Посидите, я сейчас». Мы остались втроем: Эльза”, Гликман ия, а он побежал к Елисееву в магазин. Вернулся через 1/2 часа, нагруженный покупками, заняты были обе руки, а в карманах — вино. Сделали — пирушку. Когда я играл в Союзе Лен комп свою Стр симфонию”, он выступил на обсуждении и говорил: «Свиридов — это наша надежда» и еще несколько раз так говорил. Выдвигая в Союз РСФСР, говорил: «Свиридов — это наша гордость». Вспоминаю, он рассказывал, что был на беседе с Пономаренко (после смерти Сталина назначен министром культуры), тот сказал ему: «Вы — наша национальная гордость». Он страшно был доволен, говорил об этом с чувством. 63

Хорошо известно, что не тот человек патриот, кто кричит об этом на всех углах, а тот, кто любит свою Родину, свой народ, гордится им, верит в его могучие силы, тяжело переживает и возвышает свой голос против несовершенства жизни. Глубоко скорбит... Это большая традиция Русской общественной и художественной Мысли. Именно в таком смысле патриотами своего Отечества являлись Гоголь и Лев Толстой, Петр Ильич Чайковский и Мусоргский. Демократизм. Обращение к болыпой аудитории с болыпой и важной мыслью. [Искусство Шостаковича патетично. | Ему был чужд какой бы то ни было вид музыкального снобизма, сознательного обращения к «избранной» аудитории. Такой вид искусства был ему чужд и вызывал у него ироническое отношение [он глубоко презирал. Это я говорю с полным основанием]. Искусство, вдохновленное горячей любовью к людям и глубоким сочувствием к человеческому страданию. [К нему вполне можно отнести слова Мусоргского: «Искусство есть не цель, а средство для беседы с людьми».] [Да здравствует человеческий гений, носитель правды и добра. Искусство Шостаковича никогда не умрет, бессмертно, ибо оно правдиво и прекрасно.] Он внес в искусство огромное общественное содержание. ..Ибо никогда не умрет стремление человека к добру и правде. Если Советская музыка усилиями своих выдающихся творцов стала значительной частью современной музыкальной культуры; если она обладает своим характером, своим самобытным содержанием, которое она черпает в жизни нашего Советского народа; если она имеет, наконец, свой стиль, свои формы и свой, присущий ей богатый интонационный язык, то заслугу Шостаковича во всем этом невозможно переоценить, так она велика. Шостакович не пошел дальше по тенденции разрушения основ музыкального языка, мелодики, гармонии и формы. Он не только не пошел дальше... Он занялся созиданием, а не разрушением. Он воскресил большие формы классического музыкального искусства, вдохнул в них новое содержание, новую жизнь. Создал новые, присущие только ему формы, внеся тем самым вклад исторического значения в мировой музыкальный процесс. Гармонические завоевания Дебюсси, Стравинского и Берга, неоклассические стилизации Прокофьева и Стравинского, все было им освоено и переплавлено при огромной температуре в горниле Души. В результате появился его собственный совершенный неповторимый язык и стиль. По нескольким тактам музыки сразу скажешь: это Шостакович. 64

Музыка его остается здесь, на земле. Шостакович-композитор будет всегда жить. Его музыка звучит повсюду, можно сказать, что воздух над землей постоянно заполнен звуками его музыки. Но Д. Д. Шостакович-человек уходит от нас и сегодня мы прощаемся с ним. Много человек этот сказал хорошего людям, много принес он добра своей Родине. Он еще раз показал всему Миру, каких могучих, каких прекрасных людей рождает наш народ. Творчество Шостаковича означало в музыке совершенно новую эпоху. Мальчиком он был свидетелем Октябрьского переворота и всех последовавших событий с Петрограда. [Жизнь Шостаковича — это жизнь борца.] Говоря о его прекрасных человеческих качествах, я хотел бы прежде всего сказать о его непреклонном мужестве, вызывающем глубочайшее уважение. Мягкий, уступчивый, нерешительный подчас в бытовых делах — этот человек в главном своем, в сокровенной сущности своей был тверд как кремень. Его целеустремленность была ни с чем не сравнима. [Этот человек знал, что он делал, и понимал, кто он такой. | Глубочайшее уважение к человеческой культуре, ко всему сделанному человеком за свою историю, чем человек (он) украсил свою жизнь, сделал ее лучше, благороднее, чище. Ему был чужд нигилизм, малейшее... Не говоря уже о музыке, которой он, можно сказать, жил, познания его в которой были поистине энциклопедическими. Бетховен, Моцарт, Шопен, Бах, Чайковский [Мусоргский]. Гоголь, Пушкин, Чехов, Лев Толстой — это было то, на чем он вырос и что носил в себе до конца дней своих. Он умел сделать послушной себе музыкальную материю. В его руках она оставалась всегда живой, он только придавал ей ту форму, которую считал необходимой. В лучших его сочинениях поражает красота и выразительность тематического материала, первое качество большого таланта, без которого немыслимо создание ничего истинно замечательного. Уже полвека существует Шостакович-композитор как общественное явление. К нему вполне можно отнести слова Мусоргского: «Искусство есть не цель, а средство для беседы с людьми». О новом в искусстве Новое в искусстве приходит как необходимость для выражения новых мыслей, для выражения внутреннего состояния художника. Новое рождается в результате самостоятельного поиска, а не механического перенесения чужого творческого опыта в свои партитуры. 65

О театре и музыке «Царь Федор Иоаннович»”. Идея всечеловеческой любви Я всегда любил театр и музыкальный, и драматический. Театральному искусству я обязан... Не говоря уже об опере, в особенности Русской опере, классической, которая была и остается любимейшей моей (оперой), я всегда готов слушать <...> «Князь Игорь», «Борис Годунов», «Сусанин», «Русалка», неувядающий (неувядаемый) «Евгений Онегин». Для меня лично «Хованщина» Мусоргского является величайшим, быть может, произведением (музыкального искусства) музыки. Я люблю вагнеровских «Мейстерзингеров», «Травиату» и «Богему» Пуччини. Меньше я люблю оперу стиля «модерн». Я вообще меньше люблю этот стиль искусства, вполне признавая за ним право на существование. Но лично мне несравненно больше нравится искусство классическое. Для меня это величайшие создания. Я люблю это бесконечно и могу всегда слушать, особенно при хорошем исполнении. Но заметки мои касаются более скромного предмета: а именно, музыки в драматическом театре, и я к нему возвращаюсь. Я люблю драму, люблю и драматический театр [и всегда его любил]. Этому искусству я обязан исключительными по силе художественными впечатлениями. Больше всего я посещал театр в тридцатые годы. Очевидно, тогда и сформировались мои театральные вкусы и мое предпочтительное отношение к классике. В те годы на театре много играли Островского, очень много играли Шекспира, который всегда был одним из самых любимых моих авторов. Но я люблю и Шиллера, люблю испанцев и Мольера, Лопе де Вега и Шеридана, да мало ли на свете прекрасного? Люблю я, конечно, и Русскую драматургию, классическую да и новую, например: «Дни Турбиных» Булгакова. Словом: Я люблю театр и обязан ему целым рядом совершенно незабываемых впечатлений. Работать в театре как композитор я начал перед самой войной. Первой моей работой была музыка к пьесе А. Н. Островского «На бойком месте» в Ленинградском театре комедии”. Во время войны и в первые послевоенные годы я много работал [главным образом в Ленинградских театрах| в Ленинградском театре им. Пушкина, обладавшем по тому времени, надо сказать, первоклассной актерской труппой. Мне приходилось работать с очень интересными режиссерами. С большим наслаждением вспоминаю работу с В. П. Кожичем, замечательный, изумительно талантливый был человек, которого я очень любил, с Л. С. Вивьеном, 66