Ржавый-ржавый поезд

У одного против троих – никаких шансов.

Пришлось отлепиться от стены и сесть на край кушетки с видом примерной институтки, сложив руки на коленях. Вокруг запястий виднелись бледно-розовые круги – наручники успели натереть тонкую кожу.

«Значит, у волшебника его шрамы появились при схожих обстоятельствах».

Некоторое время Кормье наблюдал за мной, а я – за бликами света на плохо оштукатуренных стенах. Теперь комната казалась больше похожей на колодец – потолки высотой были навскидку метров семь, не меньше. Наверху, под самым карнизом, темнело что-то вроде ниши.

– Нравится? – сухо спросил Кормье.

– Пойдёт, – вздохнул я. Страшно не было, скорее, муторно. Неба отсюда точно не увидеть… – Прохладно, но хотя бы не сыро. Не хотелось бы умереть от воспаления лёгких, это весьма неприятно.

Кормье скривился, сдирая цилиндр с головы. Отколовшаяся с тульи серая лента мотнулась по неметёному полу.

– Смерть вообще крайне неприятное явление.

Я вспомнил Мари-Доминик и невольно улыбнулся:

– Вы так говорите, словно это навсегда.

Вот тут-то его и переклинило.

Сумасшедшие могут двигаться очень быстро; хуже того, их движения почти невозможно предсказать. От первого удара тростью мне удалось уклониться, но второй пришёлся точно по рёбрам. Закрывая голову руками, я попытался откатиться под кушетку, но заработал ещё один тычок, аккурат в солнечное сплетение.

Вот это было уже больно.

Когда я отдышался и вытер сопли пополам со слюнями, а в глазах перестало троиться, света в комнате прибавилось, а на полу появился поднос с кружкой подогретого вина и тарелкой жаркого. Кажется, утиного. С грибами.

– Не слишком щедро для пленника? – сипло спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Постыдных всхлипов и скулежа в течение последних двух минут и так с излишком хватило для моего самолюбия.

– Не дерзи. Ешь, пока я не передумал.

Кормье смотрел в сторону, нетерпеливо постукивая тростью по каменным плитам.

– Боюсь, что меня стошнит, – честно признался я, рискуя схлопотать ещё один тычок. – Можно, я просто попью сначала? А то сначала хлороформ, потом это… – я многозначительно кашлянул, покосившись на трость.

– Пей, – милостиво разрешил Кормье.

По выражению его глаз я понял, что простой воды лучше не просить.

Вино, впрочем, оказалось хорошее.

Обычно я с одного стакана не хмелел, но тут сказалась общая слабость. Голову быстро повело. Я забрался на кушетку, укутался одеялом, втащил тарелку с жарким на колени и начал есть, осторожно тягая кусочки прямо пальцами. Кормье наблюдал за мной с болезненной жадностью, но вряд ли причина крылась в банальном голоде.

– Вам что-то от меня надо? Скажите, может, и дам, – не выдержал я наконец. О, да, дипломатом мне не бывать. – Только сразу признаюсь – летать я не умею.

Кормье стиснул трость так, что у меня на секунду все внутренности сжались от ожидания удара.

– Откуда ты…

– Не вы первый, не вы последний, – сказал я как можно ровнее, пытаясь подражать волшебнику. – Эффектные фокусы всегда привлекают внимание. И всегда находится кто-то, кто хочет купить секрет. Ну, или выбить силой.

Последний кусок утятины попался жилистый и пересоленный. Я гонял его во рту, как лакричную жвачку, и думал, где бы теперь помыть руки. Кормье дышал тяжело и прерывисто, а на виске у него выступила венка. В толстое стекло лампы бился ночной мотылёк, рассыпая серую пыльцу с рваных крыл.

– Но я видел, – тихо, но ясно произнёс Кормье, в упор глядя на меня прозрачными глазами. – Я видел, что ты летел по-настоящему. Я всегда умел отличать настоящие вещи. Настоящую смерть тоже. Тот клоун умер на арене. Перелом шейных позвонков. Хорошее представление, хороший ход… Меня все обманывают, даже собственная жена, обманывают и сбегают. Но тебя я не выпущу, нет.

И тут я окончательно осознал, что попал.

Кормье не получится переубедить, уговорить или запугать.

Он не псих, он – одержимый. Одержимый одним желанием, живущий им.

…потом Кормье сам вытер мне руки своим батистовым платком – кипенно-белым, надушенным. Заставил лечь, укутал одеялом, заботливо подтыкая края, погладил по щеке, с силой прослеживая ногтём контуры старого шрама, и прошептал, обдавая веки горячим дыханием:

– Подумай, Келли. Хорошо подумай. Тебе всего лишь надо немного полетать. Я буду о тебе заботиться, выделю комнату в особняке, любую одежду, книги… женщин, если захочешь. Только не заставляй меня настаивать, хорошо? Вы все такие отвратительно хрупкие, а мне надоело…

– Я подумаю господин Кормье. Доброй ночи, – как примерный мальчик, покорно откликнулся я.

Кормье улыбнулся и потрепал меня по волосам.

– Доброй ночи, Келли.

Лампу мне, естественно, не оставили.

…Сегодня я очень рад, что у меня есть звание старшего офицера.

– Отставить самосуд! Доложить по форме, что здесь происходит.

– Господин офицер, мы…

– Я сказал, доложить по форме.

Бравые бойцы пялятся на меня, смешно выгибая шеи, чтобы, упаси Небо, не взглянуть сверху вниз. Разница в росте у нас – почти две головы, даже смешно – седой коротышка со шрамом на лице и такие здоровые увальни… Но у меня есть особые нашивки, а у них нет.

Я имею право устраивать полевой суд, а их за такую выходку ждёт примерно то же самое, что они пытались сделать с несчастной парочкой из фургона.

На войне всё или просто, или очень просто, или так головоломно, что лучше не задумываться.

Из сбивчивого доклада я узнаю, что эти двое, избитые до крови, подозреваются в шпионаже. Без всякой причины – пропуск за черту города у них есть, досмотр ничего не дал. Но сейчас грандиозная машина войны слишком сильно проехалась по нашим войскам, и передышка – не передышка, а изматывающее ожидание конца, который всё никак не наступит, и любой иностранец кажется слишком подозрительным, особенно если он не хочет по второму разу пускать солдат в свой фургон и трясёт каким-то пропуском.

Я спокойно дослушиваю объяснения, а затем приказываю:

– Всем немедленно вернуться в распоряжение своих частей. О наказании за вопиющее нарушение воинской дисциплины узнаете завтра у ваших командиров.

В переводе на человеческий язык это значит, что никакого наказания для конкретных лиц не будет, начальство просто урежет разом для всех свободные часы и исключит из пайков какую-нибудь маленькую фронтовую радость. Если от «радостей», конечно, что-то ещё осталось.

– Но…

– Отставить «но», – терпеливо говорю, но чувствую при этом страшную усталость. Добавляю неформально: – Ступайте, рядовой. Этих людей я знаю лично и ручаюсь за них. Слово офицера.

У седого коротышки со швом на пол-лица достаточно внушительная репутация, чтобы его слова хватило. К счастью. Иногда меня тошнит от собственных «особых примет», но сейчас я рад, что стал персонажем полкового фольклора.

Бравые бойцы расходятся – кто по привычке чеканя шаг, кто загребая сапогами дорожную пыль. На пустой улице остаётся только патруль, ошивающийся чуть дальше, у площади, да мы втроём. Рыжий мужчина с бакенбардами помогает жене-китаянке встать и отряхнуть пыль с многослойных одежд. В свете заходящего солнца её ранняя седина отливает тусклым золотом, как вызолочена и растресканная штукатурка на стенах домов, и проваленные крыши, голые ветки деревьев. Пара собирает с сырой брусчатки сухари в полотняный куль, не упуская ни крошки.

Я стою, прижимая к груди двойной паёк и свёрток с подарками на собственное двадцативосьмилетие. В последние годы Симон с Уиллом с ума сходят по подаркам – наверное, потому, что поводов для праздников у нас не так много, а ещё меньше тех, кто дожил до этого времени.

Пожалуй, каждый день рождения теперь немного общий.

– Эрхм, господин офицер, спасибо вам огромное, мы, право… – неловко начинает благодарить рыжий мужчина, избегая встречаться со мной взглядом, и одновременно загораживает собою жену. Видимо, знают уже, чем может быть чревата внезапная благосклонность высокопоставленных военных.