Ржавый-ржавый поезд

«Мне надо перебраться к себе и лечь спать».

«Мне надо…»

Не могу.

Волшебник ждал, пока я уйду, спокойно откинувшись на подушку и не выказывая никаких признаков нетерпения или порицания. А отчего-то почудилось, что он сейчас похож на лису, загнанную в узкий-узкий тупик. Кровать была шириной всего полметра, а то и меньше; если лечь на спину, то одним плечом упрёшься в стену, а другим – в ширму. Тяжеленный шкаф в изголовье едва ли не подпирал потолок – даже наши силачи такую махину сдвинут не сразу.

«Некуда убегать или уклоняться».

Эта мысль была такой чёткой, словно мне её прописали чернилами с обратной стороны черепа. Я вспомнил вдруг, что волшебник никогда, ни при каких обстоятельствах не позволял к себе прикасаться. Прямо не запрещал – просто уклонялся, сводил любую попытку к шутке, так, что настаивать было глупо и стыдно.

В голове помутилось, как от Ирминого глинтвейна.

Я осторожно усадил куклу спиной к стене и на четвереньках пополз по кровати. Доски подрагивали, но не скрипели; тиканье часов смешалось с глухим пульсом в висках и слилось в монолитный гул. Волшебник не двинулся, даже пальцем не шевельнул, только зрачки стали точечно-узкими, словно у морфиниста. Свет дрожал, но я видел каждую трещинку на губах, каждую каплю воды на мокрых волосах – металлически блестящую, дрожащую, как живая ртуть; каждую веснушку – на переносице, на скулах, на висках…

…недостатков я не видел.

Дальше придвигаться было уже некуда – слишком узкая кровать. Руки дрожали от напряжения. Я упёрся плечом в стену фургона и медленно провёл ладонью по шершавому покрывалу – вверх, по жёстким складкам, до ступни волшебника, едва под этим покрывалом различимой, и ещё выше… Он всё так же терпеливо смотрел и молчал, пока я не сжал пальцы, пытаясь обхватить его лодыжку.

Сквозь толстую, плотную шерстяную ткань не просачивалось и намёка на человеческое тепло. Кости и мышцы казались чем-то искусственным. Я прикусил губу и попытался на ощупь разворошить покрывало, чтобы подлезть под него, добраться, убедиться, что он существует – живой, не призрак и не безупречная восковая фигура.

Воздух застревал где-то в горле колючим соломенным клубком.

Фитиль затрещал в последний раз, пламя изогнулось, вытянулось, мигнуло – и погасло.

Я замер.

– Иди спать, Келли, – тихо произнёс волшебник. – У тебя был трудный день.

И шевельнулся наконец. Я отпрянул – и что-то твёрдое впилось мне в ногу.

Кукла. Её маленькая фарфоровая рука с жадно растопыренными пальцами.

Оставаться на месте было невозможно. Я медленно сполз с кровати, кутаясь в Ирмин плед и обнимая куклу; у ширмы помедлил, а потом опустился на колени так, что оказался лицом к лицу с волшебником, но – за плотным, туго натянутым на раму шёлком.

– За десять лет ты меня ни разу даже за руку не взял, – еле слышно пробормотал я. – А если бы тогда, у Кормье, ты бы оказался достаточно близко, чтобы поймать меня… чтобы я не упал… Тогда ты бы до меня дотронулся?

Волшебник не ответил.

Медленно поднявшись на ноги, я поплёлся к своей кровати. Злость, та, которую не мог разбудить ни Арон с его домогательствами, ни садист-Кормье, горячим пеплом запорошила лёгкие на вдохе.

«Почему он мне не доверяет?»

Внезапно я осознал, что за все эти десять лет он ни разу не заговорил о своём прошлом. Макди, Ирма, братья Томаши – каждый из них… даже Лилли – и та вела себя так, будто знала о нём что-то важное. Не просто детали биографии, а то, из-за чего его боялись.

А мне неизвестно было даже, какая у него фамилия. Или как звали его мать.

Длинно выдохнув, чтобы успокоиться, я забрался на кровать и накрылся одеялом с головой. Меня трясло. Кукла нагрелась от тепла рук и теперь казалась почти живой.

– …чтоб он сдох.

Я сам не понял, как умудрился сказать это вслух.

А когда сказал – испугался до оторопи, до холодка в груди. Задышал мерно, стараясь успокоиться, но получалось всё равно то с дурацким присвистом, то с всхлипом.

Нет. Волшебник не может умереть в принципе. Это невозможно, и не только потому, что он сам дал мне куклу, а…

Просто невозможно.

Разумеется, выступать мне больше не позволили. Даже в качестве помощника.

Днём я прятался в фургоне. Было жарко и невыносимо душно. Сперва я пробовал читать что-нибудь или учить немецкий по книжкам Макди, но затем понял, что это гиблое дело и начал просто спать. Ближе к вечеру просыпался, съедал что-нибудь наскоро и шёл купаться. Потом – убегал в город, иногда на всю ночь.

С волшебником мы почти не пересекались. Когда я возвращался рано утром, то его уже не было. Можно бы подумать, что он вообще не заходил в фургон, если бы не всякие мелочи: моя аккуратно застеленная кровать, с вечера оставленная в полном бардаке; половина завтрака на столе – пирог с чем-нибудь мясным, или салат, или бутерброды, иногда омлет, запеканка или каша в котелке; мелкие деньги в плошке на сундуке; постиранная одежда в шкафу.

Как-то само по себе вышло, что домашним хозяйством занимался теперь только волшебник. Я чувствовал себя загулявшим по весне котом, но вернуться к нормальному ритму жизни никак не получалось… Впрочем, к чему самообман. Причина была одна – я не мог заставить себя снова общаться с волшебником.

А он отчего-то принимал это как должное.

– …ты опять в город?

Ирма подловила меня уже за лагерем. Вынырнула из-под куста бузины, как тот серый волк из сказки, и уцепилась за рукав.

– Ну, да. – Я отвёл глаза. – А что? Хочешь, сегодня у тебя побуду?

Она смешно затрясла головой:

– Нет. У меня представление сегодня было, вымоталась донельзя… Слушай, принеси из города чего-нибудь сладкого, если лавки будут открыты, а? Так хочется, прям сил нет, а я уже еле ноги таскаю…

Я хмыкнул и обнял её, крепко прижимая к себе на секунду. Кожа у Ирмы была влажная и холодная, как у лягушки, и пахла речной водой.

– Ты купалась, что ли?

– Ага. Если завтра с простудой слягу, меня Макди закопает, – щекотно фыркнула она мне в плечо и машинально погладила в ответ – с нажимом, от бедра к пояснице и обратно. – Слушай… ты ведь с Клермонтом не ссорился?.. Ай! Больно же! Хватит кусаться! – Она мстительно стукнула меня кулаком по рёбрам и, вывернувшись из объятий, уставилась в упор.

– Ты первая начала. Спрашиваешь про всякую ерунду… Нет, мы не ссорились. Просто не совпадаем пока по времени, вот и всё. Ничего, уедем из Йорстока, снова начнутся репетиции, и всё будет по-старому.

Ирма вздохнула.

– Хорошо бы, если так. У Клермонта есть одна мерзкая черта… То есть их много, конечно, но эту я на дух не выношу. Он всегда берёт вину на себя. Наказывает себя, как мазохист какой-то… В общем, если ему не показать, что всё в порядке, он так и будет подыгрывать тебе до бесконечности. Пока вы действительно не разойдётесь так далеко, что обратно сойтись уже не получится.

Под ложечкой у меня засосало. Ирма была права, конечно. Чёрт с ними, с его тайнами. В конце концов, это всего лишь дурацкое любопытство. Просто я слишком привык к тому, что он исполняет любые мои капризы.

Ничего страшного, если пару раз он всё-таки скажет «нет». Перебьюсь.

– Куплю ему тоже чего-нибудь в городе. Он вроде тоже любит сладкое.

– А вот и нет, – хихикнула Ирма. – Клермонт любит несъедобные с точки зрения обычного человека вещи. Найдёшь что-нибудь острое или вырвиглазно кислое – будет самое оно.

Я хмыкнул, вспомнив засахаренный имбирь.

Кажется, идея для подарка уже есть.

Гроза ворчала к западу от Йорстока, но вяло, апатично, словно бы по обязанности. Воздух был свежим, ветер дул с востока, так что вряд ли в ближайшее время пошёл бы дождь. Но многих горожан даже эта малая вероятность побудила остаться дома. Улицы опустели – точнее, оскудели благочестивыми гражданами, зато обитатели трущоб чувствовали себя привольно. Я прошёл почти до самого центра, но повстречал только пару пьянчужек и вульгарно накрашенную женщину в пурпурном платье. Уже рядом с центральной площадью мне стукнуло в голову срезать путь через незнакомый переулок. Это решение в итоге вышло боком – я отвлёкся и, не сбавляя шагу, вылетел в задрипанный внутренний двор, где два десятка молчаливых парней в неброской одежде выясняли, кто лучше дерётся на ножах и на кулаках.