Слава столетия

Державин поклонился.

Шувалов продолжал:

— А нынче — вот… Не послать нельзя. А послать — вдруг светлейший осердится. Может, переписать да выключить куплеты, которые к нему относятся? Как вы полагаете?

Никогда не подводившая память услужливо подсказала Гавриле Романовичу строки, касавшиеся князя Потемкина.

А я, проспавши до полудни.

Курю табак и кофе пью.

(Это прекрасно знали многие, имевшие нужду до светлейшего и с раннего утра долгие часы просиживавшие у него в передней, ожидая, когда он соизволит принять просителя.)

Преобращая в праздник будни,

Кружу в химерах мысль мою.

То плен от персов похищаю,

То стрелы к туркам обращаю;

То, возмечтав, что я султан,

Вселенну устрашаю взглядом.

(Намек на любовь князя к разорительным для государственной казны авантюрам, в которые он то и дело пускался и, не осуществив задуманного, оставлял так же легко, как начинал.)

То вдруг, прельщайся нарядом,

Скачу к портному по кафтан!

(Так и бывает; размахнется мир переделать, а кончит новым кафтаном.)

Следующие две строфы тоже про него, про страсть к роскошным пиршествам и про его волокитство, ради которых он, не моргнув глазом, пренебрегал государственными делами и интересами:

Шампанским вафли запиваю;

И все на свете забываю

Средь вин, сластей и аромат.

Как всегда в минуту жестокой опасности, Державин вдруг, в одно мгновение, укротил волнение и страх и взглянул на все как бы со стороны.

Покинув ящик бюро, ода пошла по свету. Теперь уже не в его власти запереть ее обратно. А ежели так, то не нынче, так завтра или послезавтра она все равно дойдет до светлейшего в ее подлинном и полном виде.

— Выбрасывать ничего не надо, — ответил Державин, — извольте отослать стихи, как есть. Если же выкинуть строки, то, не найдя их, князь может подумать, что автор преследует цель своими стихами оскорбить его честь, чего никогда в моих намерениях не было. Написано все это из шутки и не только на персону князя, а и на счет слабостей человеческих вообще.

Подумав немного, Шувалов сказал:

— Ну что ж, пусть будет по–вашему, — и позвонил в серебряный колокольчик, призывая слугу.

Несколько дней Державин жил в постоянном напряжении и ожидании. Но дни шли за днями, прошло три месяца, об оде ничего не было слышно.

Державин успокоился. Жизнь и мысли вернулись в обычную колею.

В апреле 1783 года императрица назначила княгиню Екатерину Романовну Дашкову директором Академии наук, а несколько месяцев спустя и председателем Российской Академии, которая должна была специально заниматься «изучением и обогащением» русского языка и русской литературы.

Козодавлева откомандировали из Сената в советники при Дашковой.

Княгиня с жаром принялась за преобразование обеих академий. Прежде всего она решила издавать литературный журнал. Императрица обещала давать для него свои сочинения, поэтому издание журнала, для которого княгиня уже придумала название — «Собеседник любителей русского слова», надо было понимать как императорское повеление.

Искать авторов и произведения для нового журнала Дашкова поручила Козодавлеву, поставив непременным условием открыть первый номер стихами, посвященными Екатерине. Но оборони бог, чтобы они были в духе Василья Тредиаковского.

Козодавлев сбился с ног, рыская в поисках приличной оды. Писали много, да все это был хлам, по сравнению с которым и Тредиаковский казался гением вкуса и изящества.

Козодавлев был в отчаянии, Дашкова уже начинала сердиться. Тогда он решился на крайнюю меру.

— У меня имеется великолепная, еще неизвестная публике ода Гавриила Романовича Державина.

— Дайте мне эту оду, — приказала княгиня.

Дашкова сразу же поняла, что «Фелица» — счастливая находка, и тотчас же приказала ее печатать.

— Как же согласие автора? — в некотором замешательстве спросил Козодавлев.

— Будет ему сюрприз, — ответила княгиня.

Журнал отпечатали, и в тот же день Дашкова преподнесла Екатерине только что полученный из типографии номер.

На следующее утро к Дашковой прискакал курьер из дворца, ее требовала императрица.

Чего только не передумала княгиня, пока ехала во дворец. Судя по срочности вызова, она ожидала неприятности. Но с какой стороны грянет гроза?

Первое, что увидела Дашкова, были необычные, полные слез глаза Екатерины и «Собеседник» в ее руках, раскрытый на оде Державина.

— Откуда вы взяли это сочинение? — спросила императрица. — Кто его написал?

Дашкова побледнела и забормотала что–то невнятное.

— Не опасайся, — улыбнулась Екатерина. — Мне просто хочется знать, кто тот человек, который так коротко меня знает, так хорошо понимает мои намерения и так хорошо смог их описать. — Тут императрица по–бабьи всхлипнула и добавила: — Видишь, я читаю и, как дура, пла–ачу…

Городская весна отличается от деревенской тем, что тех немногих прекрасных дней, когда все вокруг оживает и пускается в рост, наполняя мир свежестью и молодым благоуханием, в ней бывает еще меньше, и еще скорее они сменяются летней пыльной жарой.

Именно в один из таких дней середины мая Гаврила Романович шел по Садовой, направляясь к Вяземскому на обед.

Был седьмой час пополудни, застекленные окна домов светились красными отблесками склонявшегося к закату солнца, с каналов тянуло зеленой прохладой.

Державин думал о том, что он служит в Сенате уже шестой год, а Вяземский и не думает представлять его к очередному чину. Правда, Гаврила Романович, верный своему правилу заботиться о себе самому, в начале мая послал прошение государыне: «Продолжаю служить двадцать второй год… Между тем производятся в чины моложе меня… Дерзаю просить о подобной щедроте и благоволении…»

Статс–секретарь императрицы, Александр Васильевич Храповицкий, обещал доложить государыне державинское прошение, когда окажется это удобным.

Но пока ответа не было — видно, не представилось удобного момента.

Возле Екатерингофского проспекта Державина обогнала карета и, проехав несколько шагов, остановилась.

Опустилось окошко, из–за отодвинутой занавески показалось розовое улыбающееся лицо Козодавлева.

— Друг мой, мурза татарский!

Державин вздрогнул.

— Гаврила Романович, — продолжал Козодавлев, — твоя ода киргиз–кайсацкой царевне весьма понравилась адресату.

— Что?

— Княгиня Дашкова напечатала ее в академическом журнале. Потом все расскажу подробно, а сейчас очень тороплюсь.

Занавеска закрылась, карета, оставляя за собой облако пыли, загремела дальше.

Весь обед у Вяземского не умолкал разговор, смеялись шуткам, но в самой оживленности чувствовалась какая–то принужденность и настороженность. Все знали, что хозяин понимал не всякую остроту, а когда не понимал, то злился на замысловатого остряка в течение многих лет.

Так как гости генерал–прокурора почти все служили в Сенате и таким образом находились под его начальством, то остроты за столом были осторожны и остры лишь в самой малой степени.

Когда обед уже близился к благополучному концу, лакей подошел к Державину и шепнул ему на ухо несколько слов.

Гаврила Романович, пожав плечами, встал, отодвинул стул и на недовольный взгляд Вяземского сказал:

— Прислали какой–то пакет.

В сенях городской почтальон, в форме почтового ведомства, вручил Державину бумажный пакет, от надписи на котором у Гаврилы Романовича перехватило дыхание: «Из Оренбурга от киргиз–кайсацкой царевны к мурзе Державину».