Слава столетия

Не замечая времени, Карамзин прошел весь путь до Кремлевской стены и только тут очнулся.

«Скорее, скорее домой, за письменный стол!» — сказал он себе, повернул на Красную площадь и, пройдя ее, вышел в Охотный ряд.

15

Охотный ряд кипел. Бойко торговали лавочки с распахнутыми настежь по теплой погоде дверьми. На каждом шагу сидели, стояли над своими корзинами, бочонками и подстилками уличные торговцы вразнос. Их веселые крики, которыми они возвещали о доброте продаваемого товара и тем привлекали покупателей, в отличие от деловитой краткости зимнего времени были пространны и столь заковыристы, что люди останавливались и с улыбками на лицах выслушивали их до конца.

И вдруг среди этой веселой толпы Николай Михайлович увидел Тургенева. Иван Петрович был бледен и имел какой–то потерянный вид.

Карамзин его окликнул.

— Иван Петрович, что с вами?

— Николай Иванович арестован, — быстро сказал Тургенев.

— Как? За что?

— Не знаю, не знаю, иду в губернаторскую канцелярию, может быть, что–нибудь удастся узнать.

— А где Николай Иванович?

— В Тайной канцелярии. Привезли под конвоем гусар, как какого–нибудь разбойника… Передай Алексею Александровичу, что вечером приду к нему. Если со мной за это время ничего не случится, — добавил Иван Петрович с горькой усмешкой.

Вечером к Плещееву, как обещал, пришел Тургенев, затем князь Трубецкой и еще несколько человек. Всем удалось кое–что узнать, и постепенно, черта за чертой, вырисовывалась картина ареста Новикова.

Двадцать второго апреля в Авдотьино приехал с обыском чиновник уголовной палаты Олсуфьев, знакомый Николаю Ивановичу. Произведя обыск, запрещенных книг не нашел, но объявил, что имеет приказ арестовать Новикова и доставить в Москву. Новиков разволновался, с ним случился нервный припадок. Олсуфьев не решился везти больного и уехал, оставив в доме полицейских.

Однако Прозоровский накричал на Олсуфьева и на следующий день послал за Новиковым воинскую команду гусар под начальством майора князя Жевахова с приказом везти Новикова в Москву, в каком бы состоянии тот ни был.

Жевахов с гусарами ворвался в Авдотьино, как в неприятельский лагерь. Новиков не мог сам идти, его вынесли в кресле, в Москву привезли еле живого, так что Прозоровский, снимавший с него допрос, сетовал: «От слабости одно слово нашепчет, другого еле дождешься»…

Позже всех пришел Иван Владимирович Лопухин, неожиданно веселый.

— Друзья, мне под большим секретом дали прочесть указ императрицы Прозоровскому, по которому наш друг и брат подвергнут аресту. Обвинения ложные и пустые, Николаю Ивановичу нетрудно будет оправдаться.

— Так в чем же его обвиняют? — нетерпеливо спросил Тургенев.

— Во–первых, в издании раскольничьей книги «О страдальцах соловецких», напечатанной церковными литерами и содержащей поносительные речи против православной церкви и государственного правления.

— Но ведь мы же не печатали такой книги! — воскликнул Трубецкой.

— Не печатали, — сказал Лопухин, — так что первое обвинение вздорное, и опровергнуть его не составит никакого труда. А по второму обвинению требуется Николаю Ивановичу показать, что нажитое им имение приобретено законным путем.

— Это тоже не представляет трудности, так как счета «Типографической компании» в полном порядке, — повеселев, сказал Тургенев.

Тягостная атмосфера разрядилась.

— Всё клеветники, клеветники, — говорил Лопухин. — Ох, сколько их у трона, но как государыня сведает их бесчестность, они будут посрамлены.

Трубецкой слабым тенорком запел из песни на стихи Хераскова, часто певаемую прежде на заседаниях:

Творите добрые дела;

Друг друга искренне любите,

Коль зла терпеть вы не хотите,

Не делайте другому зла!

16

Прозоровский уже две недели допрашивал Новикова. Жил Николай Иванович в своем доме под охраной, и каждый день его доставляли в Тайную канцелярию для допроса, благо канцелярия находилась поблизости, на Лубянке. По ответам выходило, что во всем Николай Иванович оправдался: и книгу церковными литерами не печатал, и доходы объяснил, и имена сообщников не скрывал. Но один за другим шли настойчивые указы императрицы с требованием выведать тайные умыслы Новикова, и Прозоровский чем упорнее старался обнаружить эти преступные замыслы, тем более запутывался и в конце концов должен был признаться себе, что не может даже представить, в чем, собственно, должно заключаться преступление Новикова и что дальше спрашивать.

Князь был человек военный, не считал зазорным просить подкрепления в трудном сражении, и поэтому в ответ на один из очередных указов он попросил прислать ему в помощь Шешковского. Екатерина отпустить в Москву Шешковского отказалась и велела доставить Новикова в Петербург.

Перед отправкой Прозоровский решил еще раз попытать счастья.

Новикова под вечер привели из дома в Тайную канцелярию. Прозоровский отослал конвойных, и они с Николаем Ивановичем остались наедине.

В маленькое окошко пробивался солнечный закатный кровавый луч, освещавший кусочек серой стены. Все остальное тонуло в полумраке.

— Ну–с, Николай Иванович, здравствуйте, — сказал Прозоровский.

— Здравствуйте, Александр Александрович, — поклонился Новиков.

— Сегодня вопросов не будет, поговорим просто так.

— Я ответил на все ваши вопросы.

— Э–э, Николай Иванович, — Прозоровский поднял вверх палец и покрутил им, — вопросы вопросами, а главное–то скрыли.

— Что главное?

— Мне сие неведомо, но все равно про тайные ваши умыслы знают, и вам придется их раскрыть. Уж лучше признайтесь мне. По–хорошему.

— Мне больше не в чем признаваться. Ставьте вопросы, я на любой отвечу чистосердечно.

— Вопросы, вопросы, — проворчал Прозоровский, — вы без вопросов, по–благородному.

— Не понимаю, что вы желаете.

— Хотя по–благородному–то вы отвыкли, водя дружбу с подлыми людьми. Мне известно, что у вас за одним столом сидели дворяне и подлый мужик, крепостной. — Вдруг Прозоровского осенила догадка: — Или этот Вороблевский оказывал вам какие важные услуги?

— Он печатал свои книги в моей типографии, у нас были только деловые отношения.

— А книги–то какие! На одной посвящение не какой–нибудь титулованной особе или достойному человеку, а извозчику, «известному отменному славному московскому извозчику Алексею Чистякову».

— Литератор волен посвятить свой труд кому пожелает.

— Вот именно — волен. От излишней вольности все зло. От вольности он, видать, переделал заглавие книги, что переводил с испанского, про Лазарилья Тормского. Мало ему прежнего названия «Неудачная жизнь и странные приключения несчастного гишпанца», так он еще обозвал его на русский манер: «Терпигорев, или Неудачная жизнь…» Ведь и я не дурак, догадываюсь: это он намекает на то, что, мол, и в России такие гишпанцы проживают.

— Но Вороблевский никакого отношения к нашим делам не имеет, масоном не был и ничего не знает.

— По просьбе господина его князя Шереметева отдан он на суд и расправу его господину князю Шереметеву. Кабы не князь, отведал бы он у меня плетей, хотя и не причастен к вашей компании. — Прозоровский помолчал, потом заговорил снова, в его голосе звучало раздражение: — От многих благородных людей по поводу ваших книжных лавок и аптек слышал я такое мнение, что стыдно торговать дворянам книгами и слабительным. — Прозоровский засмеялся.

Новиков без улыбки ответил:

— Не смеют стыдить нас книжной и аптечной торговлей те, которые не считают за стыдное торговать винными откупами и рекрутами. Я полагаю, что нет в свете торговли, которая при самом строжайшем взгляде была бы честнее и благороднее книжной и аптечной, ибо они одну только пользу людям приносят.