Страница 51 из 81
Коляска тронулась.
Новиков поднял руку и перекрестил отъезжающего.
25
В Москве Радищев предложил свою рукопись Семену Селивановскому — типографщику, дело которого считалось вторым после новиковского. Селивановский согласился было, но через два дня вернул рукопись, отговариваясь избытком ранее взятых заказов.
Возвращая рукопись Радищеву, он смотрел на него с нескрываемым любопытством и какой–то жалостью, как люди смотрят на жертвы уличных происшествий.
Александр Николаевич вступал в переговоры с несколькими другими московскими типографщиками помельче, но те отказывали, даже не читая. Видимо, пошел слушок от Селивановского.
Новиков оказался прав.
Андрей Рубановский, с которым Радищев делился своими мытарствами, когда узнал, что с изданием ничего не получается, обрадовался, вместо того чтобы, сочувствуя другу, огорчиться.
— Александр, сама судьба препятствует осуществлению твоего безумного предприятия!
— Да, в Москве препятствует.
— Но ведь в Петербурге типографщики, думаю, еще несговорчивее.
Ах, как изменился Андрей! А может быть, и не так уж изменился, просто в юности всегда есть склонность идеализировать людей, тем более тех, кого считаешь друзьями. Александр Николаевич припоминал различные мелочные эпизоды лейпцигского житья и задним умом начинал понимать, что робость, медлительность, нежелание Андрея участвовать в проказах товарищей были вызваны не его усердием к наукам, а просто…
Радищев резко оборвал воспоминания: нет, не надо, прошлое свято, и так слишком много разочарований…
Прощаясь, расцеловались по–братски; Рубановский прослезился.
Уже совсем готовый сказать ямщику: «Пошел!», Радищев вдруг хлопнул себя по лбу:
— Забыл приобрести что–нибудь почитать в пути! Придется дать крюка, заехать в книжную лавку.
— Я тебе уделю какую–нибудь из своих книг, — ответил Рубановский и сбегал в дом. — Вот, это сочинение тебе придется по душе. Опять же подходит к твоему нынешнему состоянию путешественника.
Остались позади московские улицы и Тверская застава с ее кордегардиями и нелепо торчащими среди поля двумя обелисками, увенчанными двуглавыми царскими орлами, впереди расстилался убитый подковами и ногами, разъезженный колесами Петербургский тракт.
Радищев думал о своем.
Да, единственный путь — собственная типография. Дороговато, придется влезть в долги, но можно уговорить продавца на рассрочку. Найти продажный печатный стан с шрифтом будет, верно, не так уж трудно. В петербургских газетах часто попадаются объявления о продаже домашних типографий. Когда только вышел указ о вольных типографиях, многие бросились их устанавливать, надеясь на выгоды от книгоиздательства. Прибыли оказались очень умеренными; вскоре многие типографщики остыли и были рады избавиться от типографского оборудования.
Решено: он покупает типографию.
Мысли перешли к самой книге. Радищев старался представить ее себе. Титульный лист можно дать в рамке, посредине виньетку, внизу — год и надпись: «Печатано в Санкт–Петербурге». На ум приходили названия: «Разные сочинения в стихах и прозе г. N. N»? «Беседы»? «Размышления»? «Рассуждения»?
Ни одно из названий не нравилось.
Александр Николаевич принялся перебирать в уме статьи, которые думал включить в книгу. В каком порядке их поместить? Можно и так и этак. Радищеву все эти расстановки напоминали старинные рукописные деревенские фолианты, куда какой–нибудь любознательный грамотей переписывал изречения из Ветхого завета, газетные сообщения о заморском чуде–юде — человеке, живущем в океане и покрытом рыбьей чешуей, и тут же — понравившаяся песенка, повесть о разбойнике Ваньке Каине, и так далее в том порядке, в каком попадало все это в руки усердного писца.
Назывались подобные фолианты обычно или «Цветник», или «Вертоград».
Александр Николаевич представил свою книгу, названную «Цветник», и рассмеялся вслух: «Хороши цветочки».
Ямщик посмотрел вокруг, ища, чему смеется барин, и, не обнаружив ничего, обернулся к Радищеву.
— Один случай смешной вспомнил, — сказал Александр Николаевич.
— Бывает, — ответил ямщик.
Петербургский тракт не в пример другим дорогам содержался в гораздо лучшем состоянии. Если почти на всех российских дорогах приходится только охать на колдобинах да почесывать и поглаживать ушибленные бока, то на Петербургском тракте езда такая покойная, что на иных перегонах вполне можно почитать книжку.
За Черной Грязью Радищев достал данную Рубановским книгу, которая оказалась сочинением английского писателя Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии».
Он листал «Сентиментальное путешествие» и думал: «Вот прекрасный образец! Путешествие. Встречи на пути, мысли путешественника».
Радищев прикидывал, как бы получилось это в приложении к его книге. Что–то увидит сам путешественник, что–то услышит от встречных. Александра Николаевича увлекло это занятие. Он стал придумывать, в чьи уста вложить, например, рассуждение о будущем или оду «Вольность».
«Однако прежде всего надо подумать, откуда и куда едет мой путешественник, — решил Радищев, — в какие дальние края. Впрочем, для того чтобы увидеть курные избы, нищету, ложь, рабство, беззакония, пороки имеющих власть и богатство, незачем ехать далеко. Все это здесь, под боком — прокатись хотя бы из Петербурга в Москву. Что и делают ежедневно сотни людей, да не все обращают внимание на представляемые им дорогой картины…
А если так и назвать книгу: «Путешествие из Петербурга в Москву?»
26
Коренастый, краснолицый и рыжий, с несколько вытянутой и повернутой набок тяжелой нижней частью лица, что придавало его физиономии сходство с лошадиной мордой или, как утверждали иные, с сапогом, петербургский обер–полицмейстер генерал–майор Никита Иванович Рылеев томился и страдал, сидя в кресле перед столом в собственном обер–полицмейстерском кабинете.
Должность у него была хлопотная, неспокойная, забот и обязанностей выше головы. Столица обширная, народу много, то и дело драки, убийства, пожары, кражи и всякие иные происшествия и нарушения порядка и благочиния. Повсюду нужен глаз: и чтобы шваль вокруг дворца не шлялась, и чтоб мостовые были как полагается, и чтоб фонари вовремя зажигались, — да всего и не исчислишь. И ко всему прочему на него же была возложена обязанность цензуровать и разрешать или не разрешать к печатанию книги.
Последней обязанностью обер–полицмейстер весьма тяготился. «По мне уж лучше три мертвых тела, чем одна книга, — говаривал он. — Указ ее величества или приказ главнокомандующего по причине содержащихся в них распоряжений читать необходимо. Это я понимаю. А вот на книги время тратить… И ведь толстенные попадаются…»
Но раз вменено в обязанность — приходилось цензуровать, никуда не денешься.
На столе перед Рылеевым лежала в бумажной обложке довольно пухлая рукопись, которую он разглядывал, не прикасаясь к ней руками. Обер–полицмейстер морщился, гримасничал, вздыхал и с надеждой посматривал через открытую дверь в канцелярию, готовый в секунду сорваться, только бы потребовалось его присутствие.
В канцелярии было тихо.
Рылеев вздохнул, взял рукопись в руки. Осмотрел со всех сторон. Раскрыл на последнем листе, где красовалось слово «Конец», опять вздохнул и положил рукопись на прежнее место.
— Иван Яковлевич! — крикнул обер–полицмейстер.
— Я–с, ваше превосходительство, — отозвался правитель канцелярии.
— Кто принес это?
— Господин Мейснер.
— Из таможни, что ли?
— Из таможни.
— Ну ладно.
Обер–полицмейстер взялся за рукопись, бормоча себе под нос:
— Занятой человек, служащий, и чего ему вздумалось книги писать…
В это время из канцелярии послышался шум, кто–то вошел, поздоровался, с Иваном Яковлевичем особо. О чем–то заговорили. Рылеев несколько минут послушал, потом окликнул: