Слава столетия

— Ваше сиятельство, сестрица–то заждалась…

Антиох вошел в обширные пустоватые сени. А старик, запирая замки и накладывая засовы, приговаривал:

— Живем ровно в занятом неприятелем городе… Мужиков–воров полно, и господа знатные не лучше… Нынче в обед, говорят, заявился Иван Долгорукий со своими молодцами к князю Трубецкому, хозяин чем–то не угодил им, так они старика из окна выкинули…

— Где сестра? — спросил Антиох, раздевшись.

— Княжна в гостиной… Сейчас посвечу, у нас темновато — свечи–то дороги…

Княжна Мария, одетая в темное старенькое платье, очень похожая на брата чертами и мягким выражением лица, бросилась навстречу Антиоху и, наклонив его голову, поцеловала в лоб.

— Здравствуй… Я сейчас так испугалась… Проезжал Долгорукий с прихлебателями. Ну, думаю, как придет ему фантазия заглянуть к нам. Ночь–полночь скачет по городу, врывается в дома, дебоширит. И нет на него никакой управы…

— Нынче все в руках Долгоруких, — сказал Антиох. — Нынче они, а не государь правят Россией.

— Они да еще беда наша — тесть братца Константина — князь Дмитрий Михайлович Голицын.

— Князь — общая беда, не только наша.

— Нам хуже всех приходится. Вон ты даже вынужден ходить пешком.

— Скажу в утешение пословицей: «Али я виновата, что рубаха дыровата?»

— Брат поступил бесчеловечно, — вздохнула княжна.

По ее тону можно было понять, что это постоянно занимает ее мысли.

Антиох, желая кончить неприятный для него разговор, достал из внутреннего кармана камзола несколько листков.

— Вот послушай. Я сочинил новую эпиграмму. Называется «На Брута».

Умен ты, Бруте, порук тому счесть устанешь;

Да и ты же, Бруте, глуп. Как то может статься?

Изрядно, и, как я мню, могу догадаться:

Умен ты молча; а глуп, как говорить станешь.

— Я, кажется, догадываюсь, кого ты имеешь в виду. — сказала княжна Мария. — Но ты не сказал, что твой Брут сейчас в большой силе.

— В своих стихах я изображаю пороки вообще. Поэтому не следует искать в них портретов.

— Чего их искать: все и так ясно. Как в зеркале отпечатались.

— Как в зеркале? — улыбнулся Кантемир. — Тогда дело плохо: гнусные рожи никогда еще зеркал не любили.

— Боюсь я за тебя, Антиох. Сочинял бы уж лучше идиллии да эклоги. Или любовные песенки. Как этот попович Тредиаковский. Они–то всем по сердцу.

— Всякому свое. Кому Аполлон вложил в руки лиру, а мне отдал свой свисток рогатый сатир.

Княжна Мария грустно покачала головой.

— Твои сатиры ходят по рукам, вызывая неудовольствие многих. А у нас и так после кончины батюшки осталось мало друзей. За своими учеными и литературными делами ты нигде не бываешь. Сегодня заезжала княжна Варвара Алексеевна, спрашивала, почему тебя не видно у них уже две недели. А ведь дом князя Черкасского — почти единственный, где к нам не изменились за эти годы.

— Как–нибудь в ближайшее время заеду к ним… Послушай–ка, мне тут пришло на ум кое–что изменить в моей комедии. В сцене у Доранта…

— Антиох, не сердись на меня… Ты знаешь, как я интересуюсь твоими сочинениями… Но сегодня выполни мою просьбу, прошу тебя… Скажи, выполнишь?

Кантемир пристально посмотрел на сестру.

— Конечно, выполню.

— Поедем сегодня к Черкасскому. Ведь княжна Варвара приглашала на сегодня…

— У них званый вечер?

— Нет, посторонних никого не будет, только домашние. Кантемир поморщился.

— С княжной надо о чем–то говорить…

— Я займусь с ней, — быстро сказала Мария.

— Тебе тоже не радость выслушивать ее глупости.

— Она не так уж глупа. Просто развлечения, успех в обществе вскружили ей голову и отвлекли от более серьезных интересов.

— Тебя что–то не отвлекли.

— Я другое дело. Поедем, тебе нужно там бывать. Я прикажу закладывать карету. Да?

— Раз обещал, поедем.

— Вот и хорошо. — Мария поднялась со стула, поцеловала брата в лоб. — Отдыхай, а я распоряжусь.

Глава 3. У князя Черкасского

Визитеров встретила княжна Варвара Алексеевна. Она расцеловалась с Марией и протянула Антиоху для поцелуя руку.

— Как давно вы не бывали у нас, князь, — щуря глаза, капризно проговорила она. — Противный!

Княжна считалась красавицей и в действительности была красива. Но не старой русской, боярской красотой, в которой степенность и молчаливая скромность считались такой же необходимой принадлежностью, как румянец щек, белизна лица и коса до пояса, а новой — на французский манер — кокетливой, яркой, зазывающей. Приемы галантного кокетства княжна Варвара усвоила в совершенстве и с явным удовольствием пускала их в, ход.

Среди лба и на пухленькой верхней губке у нее чернели две мушки. По «Росписи о мушках», первая означала «знак любви», вторая же называлась «прелесть». Цвет платья тоже имел свое значение, и княжна следовала указаниям языка цветов. Она ни за что не вышла бы к молодому человеку, который ей не нравится, в оранжевом, чтобы не вселять в него напрасную надежду, поскольку этот цвет означает «свидание» и «целование». Но зато тому, кто ей приятен, не решилась бы показаться в вишневом с песочным — цветах «обмана» и «негодования».

— Чтобы, загладить свою вину, вы должны рассказать, чем были заняты это время и какие прелестницы увлекли вас, — продолжала, жеманясь, княжна Варвара. — Наверное, музы?

— Вы угадали.

— Сочиняли новую песенку?

— Должен разочаровать вас. Я переводил прозу, и притом ученую — сочинение Фонтенеля «О множестве миров».

— Но это тоже, наверное, любопытно?

— Очень.

— Как–нибудь, в другой раз, вы расскажете мне про эти миры. Ну, идите к отцу, он вас ждет. А мы с княжной поговорим о своих делах.

Князь Алексей Михайлович Черкасский в ожидании обеда беседовал в маленькой гостиной с молодым офицером–преображенцем графом Матвеевым. Князь, толстый, широкий, сидел в низком кресле, сложив пухлые маленькие ручки на обширном животе, и с добродушной улыбкой покачивал головой. Он был похож на восточного божка. Офицер же, крупный, ладный, присев на кончике стула, говорил, размахивая руками, и казалось, всё порывался встать.

— Остерман принес на заседание Тайного совета алмазы и предложил купить в казну за восемьдесят пять тысяч рублей, — говорил Матвеев.

— Эти алмазы я знаю, — медленно сказал Черкасский. — В свое время один голландский банкир торговал их Петру Алексеевичу, да государь не купил, сказав: «Без надобности они Российскому государству».

— Государству, конечно, без надобности, а Долгоруким — всё давай сюда. Совет рассудил, что алмазы очень дешевы, и постановил купить для государыни невесты!

Князь Черкасский заметил вошедшего Кантемира и закивал головой сильнее, но с кресла не поднялся.

— Здравствуй, здравствуй, милый… А мы тут с графом беседуем.

Матвеев кивнул Антиоху и продолжал сердито, чуть не крича:

— Государыня невеста! Князь Алексей опоил государя и подсунул ему свою корову. И не нравится государю Катька Долгорукая, за верное знаю. Обманом его женят.

— Обманом не обманом, а через две недели она будет твоею государыней, а ты — ее подданным, — сказал Антиох.

— Погоди, опомнится государь, сбросит долгоруковские путы, и покатит эта государыня прямым путем в монастырь. Вот увидите, Долгорукие кончат, как Меншиков, сибирским острогом. Уж больно высоко, не по праву, занеслись!

— Высоко, высоко, — поддакнул Черкасский.

В гостиной находился еще один человек: в углу, за столом, перелистывал какую–то книгу советник берг–коллегии Василий Никитич Татищев.

— Долгорукие уже поделили между собой все высшие должности, — сказал Татищев. — Князь Алексей желает быть генералиссимусом, Иван метит в великие адмиралы, Василий Лукич уже заготовил указ о произведении себя в великие канцлеры. Честолюбие делает их неразумными.