Слава столетия

— Пожалуй, вы правы, — отозвался Шувалов. Но думаю, что мосье художник найдет способ исправить свою работу. Не так ли?

Фессар на исправления был согласен.

Домой, на Мойку, Ломоносов возвращался пешком, и уже почти возле дома, у Цепного моста, он вдруг увидел тот самый березовый кряж. Он прошел сквозь заторы, громоздившиеся под Полицейским мостом, и теперь, выбравшись на чистую воду, быстро плыл по самой середине реки, на широкой струе, вливающейся в необозримые просторы Большой Невы.

— Пробился–таки! — обрадовался Ломоносов и проводил его долгим взглядом. — Пробился!

Ветер разогнал облака с бледно–голубого ноябрьского неба. В кабинете посветлело.

Летом Ломоносов, не дождавшись, когда Фессар исправит рисунок, уехал в Усть–Рудицу, и теперь с любопытством разглядывал присланные сегодня утром из университетской типографии оттиски портрета.

Кое–что Фессар переменил: на столе появился глобус, ящик с мозаикой, циркуль и транспортир, в глубине комнаты теперь вырисовывались полузакрытые драпировкой полки с химической посудой, но в остальном художник остался верен своему первоначальному рисунку. Той же осталась поза, так же за спиной виднелась теперь уж совершенно нелепая балюстрада с колонной, то же море.

— Вот чертов француз! — выругался Ломоносов и, повернувшись, окликнул: — Прохор, поди сюда. Глянь–ка!

Прохор Кириллов, мозаичный мастер из Усть–Рудицы, взял лист, отставил на вытянутую руку и, сощурившись, принялся его разглядывать.

— Ну, похож?

— Вроде бы похож, Михайло Васильевич…

— То–то оно и есть. Вроде бы. Лицом вроде бы на Ломоносова смахивает, да повадка не та. В эдакой позитуре не стихи пишут, а перед столом знатных господ стоят те, кто за счастье почитает получить высочайшую оплеушину… В обиду мне такой портрет.

— Вас бы, Михайло Васильевич, изобразить в Усть–Рудицкой лаборатории…

— В фартуке и без парика? — усмехнулся Ломоносов. — Не выйдет. Негоже в простом виде предстать певцу славы ее императорского величества. А того, что я своими трудами истинную славу российской науки по всему миру распространяю, нашим знатным и сильным господам понять не дано. Даже его превосходительство Иван Иванович подпись к портрету накропал по его куцему пониманию дел моих.

Ломоносов взял портрет из рук Прохора.

— А все же не желаю на коленях стоять. Скажу нашему академическому гравировальщику, пусть портрет, сколь возможно, исправит.

Ломоносов макнул перо в чернильницу, жирным крестом перечеркнул на портрете правую откинутую ногу и двумя четкими, как на своих рабочих чертежах, чертами наметил контуры той же ноги, подвинутой под стол.

— В Усть–Рудице, говоришь, меня изобразить надо? Будь по–твоему. Тут мы, нарисуем лабораторию Усть–Рудицкую, елку, что возле нее стоит, и штабель березовых дров. Всё правды больше будет.

Ломоносов обвел на гравюре ящик с мозаикой, глобус. Перо, зацепившись, брызнуло чернилами через весь лист с угла на угол.

Ломоносов, отложил лист в сторону и вздохнул.

— Не по душе мне, Прохор, этот портрет. На одно уповаю, что потомки наши не по нему, а по делам моим представлять себе Ломоносова будут…

3. И назовем моря на Венере...

Надо было хоть немного поспать, но вот уже битый час Ломоносов ворочался без сна с боку на бок. Громко, на весь дом, скрипела старая кровать, пуховые подушки дышали жаром, а тяжелое стеганое одеяло то и дело ползло на пол.

Из кабинета донесся глухой, как гул пустой бочки, бой часов. Ломоносов насчитал одиннадцать ударов.

Чертыхнувшись, он встал, сунул ноги в туфли, накинул халат и, захватив по пути из буфета кувшин с квасом и толстую немецкую кружку, прошел в кабинет.

Ощупью раздвинул на столе бумаги, поставил кувшин и кружку на освободившееся место, зажег свечу и сел в кресло у стола.

В темном углу высокие часы в резном, похожем на киот, футляре гулко отсчитывали секунды.

Ломоносов налил квасу в кружку и, ставя кувшин обратно, заметил, что к донышку пристал листок бумаги. Отлепляя листок, глянул мельком, увидел несколько написанных на нем слов, поднес поближе к свече.

— «О пользе наблюдений светил небесных…» — медленно прочел он вслух и положил листок перед собой.

Через несколько часов должно начаться редкое небесное явление, бывающее лишь дважды в полтора столетия: планета Венера пройдет перед солнечным диском.

С того времени, как великим немецким математиком и астрономом Кеплером впервые было предсказано это явление для 1631 года, многие астрономы заинтересовались им. Английский астроном Галлей предложил остроумный способ по прохождению Венеры определить расстояние до Солнца. Предстоящие наблюдения дадут возможность впервые воспользоваться им.

С волнением и тревогой ожидал Ломоносов этого утра.

Впрочем, волнения начались более года назад, с того самого дня, когда в Петербурге был получен том «Записок» Французской королевской Академии наук с сообщением, что французский астроном господин Жантиль отправился для наблюдений в Индию, а другой астроном — аббат Шапп д'Отерош — собирается ехать в Россию.

— Не к чести нам это предприятие французов, — доказывал тогда Ломоносов президенту академии графу Разумовскому. — Честь и слава Санкт–Петербургской академии требует того, чтобы нам самим произвести наблюдения.

Стараниями Ломоносова две экспедиции русских ученых были направлены в Сибирь, а в академической обсерватории готовились к наблюдению прохождения Венеры русские астрономы Красильников и Курганов.

Профессор физики Франц Ульрих Теодор Эпинус, которому поручена была академическая обсерватория, возмущался и жаловался в канцелярию, что не сможет вести наблюдения в одном помещении с Красильниковым и Кургановым, потому что ему будет мешать производимый ими шум.

Но Ломоносов–то понимал, что не в шуме дело: просто боялся академик, что русские ученые — не профессора, не академики, а всего лишь адъюнкт и наук подмастерье в ничтожном чине поручика — станут свидетелями его тщательно и успешно скрываемого незнания астрономических инструментов и неумения обращаться с ними.

С тех пор как Эпинус получил ключ от обсерватории, дверь ее отпиралась крайне редко.

Не раз в ясные ночи, когда представлялась возможность для наблюдения небесных явлений, Михайло Васильевич посылал в обсерваторию узнать, как идут наблюдения, и посланный возвращался с одним и тем же ответом:

— Обсерватория заперта.

Узнав об этих посылках, Эпинус возненавидел Ломоносова и стал строить ему всякие мелкие пакости: распространял сплетни, прятал нужные Михайлу Васильевичу для работы приборы.

Ломоносову пришлось обратиться в Сенат, чтобы специальным сенатским указом заставить Эпинуса допустить для наблюдений в обсерваторию Красильникова и Курганова. Шумахер, передавая ключи от обсерватории Ломоносову, сказал с укоризненным вздохом:

— Радуйтесь, Михайло Васильевич, ваши домогательства Сенат уважил. Но этим вы нанесли урон науке. Господин академик Эпинус вынужден был вообще отказаться от наблюдений важного астрономического явления.

— Ничего, уж как–нибудь мы сами постараемся, чтобы наука не пострадала, — ответил Ломоносов.

Предоставив Красильникову и Курганову вести наблюдения в обсерватории, сам Ломоносов решил дома наблюдать прохождение Венеры. За собственный счет он поручил слесарю академической мастерской Игнату Петрову переоборудовать четырех с половиной дюймовую грегорианскую трубу [4] и установить ее в саду в беседке.

За месяц Игнат переменил штатив, выточил новые оправки к оглазу, выверил поворотные колеса и дуги. Он работал не за страх, а за совесть и, когда рядом оказывался Ломоносов, засыпал его вопросами, выпытывая о том о сем.

— Михайло Васильич, а Михайло Васильич, — спросил раз Игнат, — а правду ли говорят: Коперник — богу соперник?