Страница 13 из 81
Когда петиция была написана, все присутствующие поставили под ней подписи по старшинству чинов.
Около полуночи, условившись назавтра собраться во дворце к восьми часам утра, начали расходиться. Кроме того, каждый должен был оповестить, кого, сможет, о завтрашнем сборе дворянства. Граф Матвеев, Кантемир и Федор Апраксин взялись объехать с петицией гвардейских офицеров и кавалергардов.
Князь Черкасский отозвал Антиоха в сторону.
— Я поеду ночевать к Шаховскому, — тихо сказал он, — от греха подальше. Ты–то знай, а другим не говори. Береженого бог бережет…
Арестов в ночь на 25 февраля не было, но это уже ничего не могло изменить.
Утром Верховный тайный совет собрался на очередное свое заседание в одной из палат Кремлевского дворца.
Обсуждали регламент коронации.
В десятом часу Василий Лукич Долгорукий вышел из палаты и тотчас вернулся, встревоженный и растерянный.
— Во дворце полно народу…
За ним в палату вошли князь Алексей Михайлович Черкасский, князь Барятинский, генерал–лейтенант Юсупов и генерал–лейтенант Чернышев.
— Желаем довести до сведения государыни наши неудовольствия, — сказал Юсупов.
— Пожалуйста. Вручите Верховному тайному совету прошение, совет его рассмотрит и доложит государыне.
— Мы хотим вручить челобитную лично ее величеству.
— Государыня не может…
Слова Долгорукого потонули в возмущенном гуле за дверьми. В палату, гремя саблей, вбежал Салтыков.
— Ее величество согласна принять вас, господа! — крикнул он.
Анна ожидала депутацию дворянства в Грановитой палате.
Князь Черкасский обратился к Анне с просьбой выслушать мнение дворянства о действиях Верховного совета и государственном устройстве империи.
Анна замялась с ответом: в словах князя Черкасского была какая–то неопределенность, и она не могла сразу понять, что это значит.
Василий Лукич, уловив ее смятение, сделал отчаянную попытку перейти в наступление.
— Кто позволил вам присвоить себе право законодателя? — обрушился он на Черкасского.
В толпе послышался лязг оружия.
Черкасский, заикаясь и выкрикивая, ответил:
— Делаю это потому, что ее величество была вовлечена вами в обман. Вы уверили ее, что кондиции составлены с согласия всех членов государства, но это было сделано без нашего ведома и согласия!
Его слова поддержал одобрительный гул.
Из рядов гвардейских офицеров раздались выкрики:
— Не желаем, чтобы предписывали государыне законы!
— Желаем, чтобы государыня правила самодержавно, как ее предки!
— Тут записаны требования дворянства, — пытался говорить Черкасский, но его уже не слушали.
Глядя на растерянного князя Черкасского, Кантемир подумал, что петиция в его руках да и все мнения и проекты, писанные на многочисленных собраниях, в этот самый момент стали всего лишь пустыми бумажками. Русское дворянство, сделав несколько первых шагов по новому пути, легко и радостно соскользнуло в старую колею.
Граф Матвеев выступил вперед, отодвинув Черкасского.
— Ваше императорское величество, мы все верноподданнейше просим всемилостивейше принять самодержавство, какое Петр Великий и остальные ваши славные предки имели, а присланные от Верховного тайного совета пункты уничтожить.
Анна повернулась к Василию Лукичу Долгорукому и медленно, отделяя одно слово от другого, проговорила:
— Как, разве пункты, которые мне поднесли в Митаве, были составлены не по желанию целого народа?
— Нет! Нет! — закричали в толпе.
— Значит, князь, ты меня обманул? — продолжала она.
Долгорукий пытался что–то сказать в оправдание, но его никто не слушал.
— Принесите бумаги, — приказала Анна.
Кондиции были тотчас же доставлены.
Анна подняла бумагу над головой так, чтобы все видели, и надорвала ее.
— Ура! Виват самодержавной императрице!
И в ту же минуту вокруг верховников образовалась пустота, как вокруг зачумленных.
По Кремлю раздавались крики: «Виват самодержице!» Солнце било в разноцветные стекла, и от этого вся комната — старая светлица, в которой живала еще ее мать, — казалась Анне великолепным праздником, в котором отныне ей предназначалось жить.
Анна велела подать укладку с драгоценностями, набелилась, нарумянилась, насурьмила редкие брови, надела жемчужную нитку на лоб, вдела в уши золотые серьги с красным камушком и радостно подумала, что теперь — стоит ей захотеть — у нее будет бриллиантовая диадема, какую она видела на государыне невесте Катьке Долгорукой.
А полчаса спустя курьер ускакал в Митаву — за Бироном.
Часть третья. В чужом пиру похмелье
Глава 1. Новые времена — старые нравы
— Как друг твоего отца я имею право говорить с тобой об этом, и ты должен меня выслушать.
— Я вас слушаю, Алексей Михайлович.
— Саксонский посланник Лефорт написал в донесении своему правительству: «Все непостоянства мира нельзя сравнить с непостоянством русского двора». И он прав.
— К чему вы говорите мне это?
— Государыня очень расположена к тебе и помнит услуги, которые ты оказал ей. Но память с течением времени ослабевает — таков закон натуры. Поэтому надо спешить. А ты совсем не спешишь позаботиться о собственном будущем.
— Государыня уже наградила меня.
— Тысяча дворов, что ее величество пожаловала тем членам Вашего семейства, которые не получали своей доли отцовского наследства, — не награда, а всего лишь справедливое возмещение утраты.
— Я просил ее величество.
— О чем ты просил? Место в Академии наук? Разве Академия наук — поприще для тебя?! Тредиаковскому, конечно, честь, когда его причисляют к академии. Но ты же не попович какой–нибудь. Ты сиятельный князь!.. Ну, не чувствуешь влечения к военной службе — переходи в статскую: звание канцлера или генерал–прокурора не хуже фельдмаршальского.
— В чужих краях да и у нас при Петре Великом знатные люди занимались науками и искусствами. Вот взять хотя бы графа Якова Вилимовича Брюса…
— Так граф через свою трубку на звезды смотрит и календари составляет в часы досуга. Это не помешало ему выслужить чин генерал–фельдмаршала и звание сенатора.
— Но я не пренебрегаю служебными обязанностями и отдаю научным и литературным занятиям свободные часы.
— Сейчас у тебя не должно быть досужных часов, одним исправным отбыванием строя и караула ты ничего не добьешься.
— Его преосвященство Феофан Прокопович высказал мне одобрение. Он даже обратился ко мне со стихотворным посланием, которое известно всему обществу:
Не знаю, кто ты, пророче рогатый [3].
Знаю, коликой достоин ты славы.
— А когда ты получил послание преосвященного?
— Вы же знаете, в апреле прошлого года.
— То–то и оно. Всему свое время. Когда твои сочинения пришлись ко времени, преосвященный тут как тут с одобрением. А ныне сатиры способны только повредить и тебе, и их почитателям. Преосвященный прежде всего политик, оттого ты и не слышишь больше его одобрений. И не услышишь. Мой тебе совет: используй свободные от дежурств часы с большей пользой для себя и не испытывай крепость памяти государыни… Кстати, о чем ты говорил вчера на балу с Бироном?
— Мы беседовали о милосердии к врагам.
— Тогда понятно, почему его так корчило…
Минули почти два года, как на русском престоле воцарилась Анна Иоанновна.
Новые люди стали у трона, осыпанные милостями: князь Черкасский, Новосильцев, Трубецкой. Из прежних твердо держался один вице–канцлер Андрей Иванович Остерман. С каждым днем все большее влияние на дела Российской империи приобретал Бирон, возведенный Анной в графское достоинство.
Князь Голицын, по настоянию которого российская корона была вручена Анне, и фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий, столь решительно отстранивший с ее пути государыню невесту Екатерину Долгорукую, пока еще держались, но милости императрицы к ним шли на убыль. Заслуги забывались, вины помнились.