Слава столетия

«Уж скорее бы…» — думал он.

К чему относилось это «скорее бы», он, пожалуй, и сам определенно не знал. В голове было пусто.

Час назад примчался взволнованный и перепуганный Татищев… После объявления письма Анны Иоанновны Верховный совет допрашивал привезенного из Митавы арестанта — камер–юнкера Сумарокова, и тот признался, с каким поручением посылал его в Митаву Ягужинский.

Ягужинский в это время еще не успел уехать из Дворца. Его потребовали в зал, где заседал Верховный совет. А когда он явился, фельдмаршал Долгорукий набросился на него с обвинениями в заговоре против правительства, сорвал темляк со шпаги и приказал арестовать.

Тут же состоялся суд, в котором верховники выступили и обвинителями и судьями.

Верховный совет приговорил Ягужинского к смертной казни.

С канцлером графом Головкиным, тестем Ягужинского при объявлении приговора случился нервный припадок, и его увезли домой. Немного придя в себя, канцлер с дочерью и сыновьями поехал к князю Голицыну просить о помиловании зятя…

Все это Татищев наскоро рассказал и вновь умчался, пообещав приехать, как только узнает о результатах визита Головкиных к Голицыну.

Перед Черкасским замаячил страшный призрак Тайной канцелярии — ужасного орудия искоренения государственной измены. Что это такое, он знал, как, впрочем, и все в России, очень хорошо.

Хотя в прошлом году Тайная канцелярия была упразднена императорским указом, упраздненным оказалось лишь наименование. Верховный совет нуждался в подобном учреждении не менее, а, может быть, даже больше, чем прежние властители. Розыскные дела о государственной измене велись по–прежнему, и люди в обиходе по–прежнему называли незримых вершителей этих дел Тайной канцелярией.

В сенях хлопнули двери. То ли действительно хлопнули слишком громко, то ли это просто показалось князю Черкасскому. Он вздрогнул и опустился в кресло.

В гостиную вошли Татищев и Кантемир.

— Помилован, но оставлен под стражей, — сказал Татищев.

— Слава богу! — И князь поднял ко лбу тяжелую руку.

— Однако же это беззаконие, — горячо заговорил Кантемир, — чтобы несколько вельмож присваивали себе право в тайном заседании лишать чести и жизни известного, заслуженного человека, одну из первых персон государства, безо всякой явной вины с его стороны.

— В Тайной канцелярии вину отыщут, — сказал Черкасский.

— Тайная канцелярия! Позор и стыд России перед Европой!

— Позор–то позор, и стыд тоже, а вот существует — и все тут.

— Ее не должно быть! Ее следует уничтожить, как в европейских странах уничтожена инквизиция. О, как тут не сожалеть, что начатое Петром Великим дело европеизации России не было доведено до конца!

— Как бы теперь все вспять не пошло, — сказал Татищев. — Глядишь, и тех законов, что есть, лишимся. Самовластие нескольких фамилий несет многие беды государству. У всякой — своя партия, свои клевреты, одни казнят, другие милуют, у каждого сильного вельможи свой закон, а проще говоря, полное беззаконие.

— Да уж одно то, что Верховный совет посмел унизить образованный Великим Петром Сенат и присвоил себе его права, — есть тягчайшее беззаконие и преступление, — сказал Кантемир.

— Ох, много чего присвоил себе Верховный совет! — вздохнул князь Черкасский.

— И если сейчас дворянство смолчит, то потом будет поздно, — продолжал Татищев. — Я сам слышал, как один долгоруковский клеврет, бригадир Козлов, выболтал их тайные намерения. «Анна, — говорил он, — будет поступать, как велит ей Верховный тайный совет. И государыней–то она сделана только на первое время, — это, мол, всего–навсего помазка по губам».

Кантемир резко повернулся к Черкасскому:

— Алексей Михайлович, если вы, преосвященный Феофан и прочие знатные сподвижники Великого Петра поднимете свои голоса против верховников, то все дворянство присоединится к вам. Не думаю, чтобы князь Дмитрий помиловал Ягужинского по доброте душевной: он страшится дворянского неодобрения.

— У князя Барятинского и Новосильцева уже говорили о том, какие претензии предъявить Тайному совету, — сказал Татищев.

— И вы, Алексей Михайлович, должны подать свое мнение.

— Я подумаю, — ответил Черкасский. — С Барятинским потолкую, с кем другим. За подписью многих–то мнение весомей будет.

…Анна Иоанновна приближалась к Москве.

На всем пути ей устраивались торжественные встречи, подобающие царствующей особе. В Риге гарнизон приветствовал ее пальбой из пушек и ружей, в Новгороде навстречу ей вышел епископ, повсюду ее поезд окружали толпы народа.

Сопровождал Анну придворный штат, положенный ей как курляндской герцогине: фрейлины, пажи, гофмейстер. В своей карете она везла годовалого сына Бирона — это была единственная уступка, сделанная ей Василием Лукичом. Сам Василий Лукич находился при ней неотлучно.

9 февраля Анна Иоанновна прибыла в подмосковное село Всехсвятское, что за Тверской заставой, и остановилась в старом путевом дворце. Отсюда должен был совершиться ее торжественный и символический въезд в древнюю столицу московских государей.

Низкие горницы старинного дворца давно уже не видели в своих стенах такого количества знатных персон.

Теснота была невероятная. Но Василий Лукич, ютившийся в убогом чуланчике, был доволен: все и всё на глазах — и кто пришел, и кто вышел, а через дощатые перегородки слышно каждое сказанное слово.

Шпионы передали ему, что Феофан Прокопович сказал о нем, будто он стережет государыню, «аки некий цербер».

— Цербер так цербер, — ворчал Василий Лукич, — а все же нас Анна слушает, а не вас.

Анна тяготилась надзором, но покорялась. Она часами ласкала маленького Бирона, играла с ним, наряжала. Младенец чертами лица очень походил на отца.

В первое же утро пребывания во Всехсвятском, развертывая ребенка, Анна нашла в одеяльце записку. В ней было написано то же, что она узнала еще в Митаве из письма Ягужинского. Но записка излагала все короче, решительнее и призывала императрицу к твердости.

Фрейлина, молодая Салтыкова, увидев, что Анна обнаружила послание, улыбнулась и шепнула:

— Это писали верные вам люди, которые желают видеть вас самодержавной императрицей, а не игрушкой в руках недостойных интриганов.

Анна так же, шепотом, ответила:

— Передайте им мое благоволение. Но я ничего не могу…

За стеной послышались уверенные шаги Василия Лукича. Анна замолчала и склонилась над мальчиком.

…В обед 9 февраля из Москвы двинулись во Всехсвятское приветствовать императрицу Верховный совет, Сенат и старшие генералы.

В тот день в дворцовый караул в Головинском дворце заступал батальон Преображенского полка. Перед разводом роты, как положено, выстроились на плацу.

Вдруг определенный уставом и освященный традицией церемониал, развода нарушился. Граф Матвеев, в нарушение субординации, подскакал к подполковнику Салтыкову и, наклонившись, что–то сказал ему.

Салтыков поднял своего белого жеребца на дыбы и громко крикнул:

— Господа, государыня во Всехсвятском!

Батальон на мгновение замер, потом раздались громкие возгласы:

— Ура! Ура!

Кантемир, не отдавая себе отчета в том, что он делает и почему в этот момент ему кажется, что нет на свете большего счастья, чем увидеть государыню и отдать за нее жизнь, выхватил из ножен саблю и, размахивая ею, в восторге закричал:

— Братцы, во Всехсвятское!

— Во Всехсвятское! — подхватили роты.

Салтыков скомандовал:

— Поротно — к маршу — стройся!

Из дворца выбежал фельдмаршал Долгорукий.

— Что здесь творится?

— Батальон идет приветствовать государыню! — весело ответил Кантемир.

— Кто приказал?

— Никто. Такова воля батальона.

— Отставить!

— Мы служим государыне, а не Верховному совету!

Фельдмаршал остолбенел.

— Идите в дом, ваше сиятельство, застудитесь! — насмешливо крикнул граф Матвеев.

На Тверской батальон преображенцев нагнали кавалергарды, человек сорок, то есть почти две трети эскадрона. Их вел поручик Мамонов.