Страница 32 из 54
— Ах, оставь, — сморщился Вербицкий, — я прихожу к тебе в пятый раз и вижу: Николаев, знаменитый снайпер, он сорок восемь фашистов истребил, занимается ремонтом сапог… Мне стыдно! Что ж из того, что Николаев до войны был сапожником? Ты знаешь, как он «на дымок» поймал немецкого снайпера? Поймал и уничтожил! Не знаешь? Почему же я, «штабная крыса», знаю? Вероятно, не только потому, что я излишне любознателен. Я думаю, тревожусь о судьбе твоего солдата! А почему ты не думаешь?
Эльяшев почувствовал, что Виктор Петрович иронически улыбается, и рассвирепел:
— Я тебе говорю, мне не разорваться! Должен я строить дзоты? Я по ночам не сплю, работаю так, как еще ни разу в жизни не работал!
— Замолчи! — сказал Вербицкий, бледнея. — Надо воевать ожесточенно, страстно!
— Ты меня не агитируй! Ишь, нашелся… взводный агитатор на мою голову!
— Милый Ваня, пойми: совесть, присяга, любовь к советским людям — все, все твердит нам: скорее кончай войну! Мы люди мирные, привыкли к труду, у каждого из нас есть своя яблоня…
Эльяшев не понял:
— Яблоня?!
— Да, белая яблоня. Ну, как символ, что ли, символ труда, радости, счастья! — нетерпеливо сказал Вербицкий. Он на миг закрыл глаза и вообразил шатер колышущихся под дуновением ветра белопенных цветов. — И я посадил давно, давно-о-о… свою яблоньку! Это — наука, история, вернее. История русской архитектуры… Но ведь я сейчас заставил себя забыть о своей яблоньке! Если началась война…
— На словах-то легко… — пробормотал Эльяшев.
Виктор Петрович рассмеялся. Возбуждение исчезло, он почувствовал усталость. Вот уже вечер, надо пять километров идти до штаба, идти по болоту, под методическим огнем противника, а в штабе срочная работа почти на всю ночь.
— Хороший ты человек, Ваня, да уж больно обидчивый. Нельзя так!
«24 сентября 1942 года.
Командир полка объявил Эльяшеву выговор за ослабление боевой активности на рубеже роты.
Конечно, Ваня решил, что во всем виноват я… Вчера мы встретились у комбата. Эльяшев отвел меня в сторону и тихо-тихо сказал, что я такой-сякой… Видимо, капитан заметил, как я покраснел, и, конечно, спросил о причине этого.
Что я сказал Эльяшеву?
Искренне, убежденно сказал, что офицерская дружба — суровая дружба, порою злая, без сентиментальностей. Офицер гордится подвигом своего друга, но убивает его за трусость! Главное — честность. Помогать не похвалой, не восторженностью, а открытым суровым предостережением. Предельная откровенность всегда и везде! Мы — мужчины, мы — солдаты, к черту деликатные словечки, когда надо воевать и побеждать!
Понял ли Ваня? Не знаю! Пока не знаю!»
Вежливо, но холодно они попрощались.
Вербицкий медленно пошел к дверям землянки. Он ждал, что Эльяшев остановит, окликнет его. Разве они поссорились?
Эльяшев промолчал.
«Как вам угодно, товарищ командир третьей роты!» — подумал Виктор Петрович, вышел под серое небо и быстро зашагал по траншее.
А Ваня Эльяшев лежал на койке, уткнувшись в изголовье, и уныло думал о том, что Виктор Петрович теперь никогда не простит его.
Когда в землянку, ударом сапога распахнув дверь, вбежал перепуганный Николаев, Эльяшев недоумевающе, как бы спросонок, посмотрел на него. Что там случилось? Почему у Николаева губы дрожат, да и говорит он невнятно, тихо? Наконец он догадался: «Вражеский снайпер подстрелил на болоте Вербицкого!»
Эльяшев надвинулся на Николаева, желтый, с раздувшимися ноздрями, с всклокоченными волосами; на его виске пульсировала, набухая и опадая, голубоватая жила, и он был так страшен в этот момент, что Николаев оробел, отступил на шаг.
— Винтовку! — хрипло приказал Эльяшев. — Снайперку!
Он вихрем промчался по траншее и легким прыжком вскочил на бруствер. Взрывая сапогами рыхлую землю, он пробежал по брустверу, рухнул в наполненную жидкой грязью рытвину.
Над самой головой взвизгнула пуля.
Эльяшев осторожно выглянул из-за бугорка.
Рыжее поле, усеянное воронками, проволочные заграждения, рытвины, деревья, расщепленные снарядами.
До боли напрягая глаза, Эльяшев вглядывался в туманную даль. Где вражеский снайпер? Туман, туман…
С легким шорохом к Эльяшеву подполз, плотно прижимаясь к мокрой глине, Николаев. Минутная растерянность, испуг — от этого не осталось и следа. Эльяшев невольно почувствовал, каким огромным внутренним напряжением охвачен его солдат.
— Я заползу слева и буду бить наугад, — еле слышно проговорил Николаев. — Глядите!
Эльяшев понял и кивнул.
Вражеский снайпер охотно откликнулся на шальные выстрелы Николаева.
Жирно чавкнула где-то рядом, в грязи, вражеская пуля. Белесая вспышка была видна лишь одно мгновение, и все же перед глазами Эльяшева внезапно всплыл вражеский снайпер, лежащий на песке. Вот его снова заволокло туманом, как дымом, а через мгновение туман рассеялся и Эльяшев увидел, что на снайпере темно-желтый, а не зеленый, как обычно, халат и даже лицо его прикрыто желтой сеткой.
Затаив дыхание, Эльяшев плавно нажал на спусковой крючок.
«18 октября 1942 года.
А ведь Ваня Эльяшев меня опять перехитрил!
Вот уже скоро месяц, как наш полк отведен с переднего края на учения. Ваня учит своих солдат так настойчиво, так энергично, что на каждом совещании генерал хвалит его. Я рад этому. Давно уже мы помирились, и лишь глубокая царапина на шее напоминает мне о былой ссоре…
По вечерам я вижу, как Эльяшев ведет по шоссе роту с занятий. Он облеплен чуть не до ушей грязью, от него валит пар… Признаться, мне чуть-чуть неудобно, что я весь день работаю в чистой и теплой комнате.
А через час с безумной скоростью Эльяшев мчится на мотоцикле по ночной дороге. Мотоцикл ему дают знакомые танкисты. Веселый, легкий человек!
Ну, запишу, как он перехитрил меня на сегодняшних учениях.
Рота Эльяшева обороняла населенный пункт. Наступление вела рота Чужко. Вдруг комдив с каким-то веселым озорством сказал:
— Будет вам, Вербицкий, киснуть над штабной документацией! Пора промяться, по грязи побегать… Ведь мы к наступлению готовимся! Мало ли что произойдет… Командуйте ротой Чужко.
Разумеется, я бодро ответил:
— Есть командовать ротой Чужко.
Право, я отлично вел наступление. Это — без похвальбы! Только я не заметил, что правый фланг моей роты открыт. В обороне, за кустами, на окраине поселка лежали автоматчики. Увидев, что фланг моей роты «не обеспечен», как мы выражаемся, командир отделения автоматчиков сержант Лавров приказал: «Вперед!» Автоматчики поползли по залитой грязью канаве. Скрытно выведя свое отделение во фланг, сержант крикнул: «В атаку! Урр-а-а-а!»
Мокрые, грязные, автоматчики, гремя трещотками, бросились на нашу роту.
Генерал признал, что от этой фланговой атаки отделения (всего одного отделения) автоматчиков моя рота понесла значительные «потери».
Замечательно, что сержант Лавров провел весь маневр своего отделения всего лишь двумя командами, двумя словами!
Счастлив тот офицер, у которого в бою будут такие натренированные, умелые солдаты…
Генерал уезжал поздно вечером. Начальник штаба полка и я провожали его до машины.
Мимо нас, разбрызгивая лужи, пролетел на мотоцикле Эльяшев.
— Лихой парень! — улыбнулся генерал. — Он еще не знает себя, своей силы. Но к счастью, на войне люди быстро мужают. Он — прирожденный солдат!»
Это был тот день, ради которого солдаты месяцами учатся, ползают по холодной и грязной земле, ходят по топким болотам, штурмуют дзоты на учебных полях, колют штыками чучела, бросают гранаты в макеты танков, а офицеры изучают уставы и наставления, чертят схемы, проводят тактические учения, — это был день не маневров, а боя!