Товарищ пехота

Понимаешь, Виктор Петрович, я ведь только утром на допросе в полку узнал, что взял в плен боксера!.. А ночью-то ничего не подозревал. С размаху дубинкой по голове! Ну, думаю, готов! А он, — плачущим голосом выкрикнул Эльяшев, — он пошатнулся, но не упал. Алейников прыгнул в траншею, фашист его ударил и сбил с ног. Я тоже прыгнул. Он у меня дубинку вырвал из рук. От злости у меня туман в глазах. Наотмашь рубанул рукояткой нагана фашиста по виску. Тут он выронил автомат. Значит, я крепко ударил, — Эльяшев с удовольствием рассмеялся. — Выронил он свой автомат, но сам не упал. Я набросился на него. Катаемся по дну траншеи. Он меня душит, а я его — наганом по голове! Васька Алейников хочет схватить его сзади, а тот ногами пинает. Сильный! Сильный как бык! Страшный враг! — живо сказал Эльяшев, глядя на Виктора Петровича блестящими глазами. — Он молчал из гордости — я это понял утром… Один нас хотел одолеть, взять в плен. У меня наган выпал из рук. Как он рванется вперед — но Васька Алейников его оттащил. Я опять схватил наган. А чемпион-то вывернулся, ударом ноги выбил наган из моей руки, кость хрустнула… Я устал, у меня сил уже нет. А боксер звереет, Алейникова он ударил «под вздох». Первоклассный удар — ничего не скажешь. Опять я бросился на него. Так он меня сжал — дышать не могу. Тут я нащупал на поясе фашиста кинжал…

Эльяшев облегченно вздохнул, посмотрел на синеву неба и деловито, уже другим тоном сообщил:

— Через пять-шесть минут мы дотащили связанного чемпиона до своей траншеи.

— Подожди, — сказал удивленно Виктор Петрович и остановился. — Кинжалом?

— Думаешь, убил? — усмехнулся Эльяшев. — Не-ет, я хитрый, я, брат, такой хи-итрый… Так устал, так устал, что сказать невозможно, а сообразил, что в грудь-то фашиста бить нельзя. В плечо ударил!

Они сели на бережку и закурили. В быстро бегущей воде, пытаясь удержаться против течения, стояли золотоперые окуни. Равнина раскинулась до самого горизонта, где далекие черные холмы отмечали линию переднего края нашей обороны.

Прислонившись к обгорелому пню, Эльяшев, утомленный долгим рассказом, курил и счастливо улыбался своим воспоминаниям.

— Красивый ты, Ваня, человек! — неожиданно сказал Вербицкий, швыряя окурок в ручей. — Конечно, я тебе не завидую. И в моей жизни было много хорошего. Хотя немного завидую, — честно признался он. — Твоей молодости! Я ведь старше тебя, Ваня, на целых двенадцать лет. — Полное лицо Вербицкого стало печальным.

Пристально глядя в ручей, Эльяшев молча курил.

Офицер штаба полка Вербицкий шел в третью роту.

Путь лежал через торфяное болото. Уже неделю лил дождь, унылый, мутный, однообразный дождь-косохлест. Земля набухла, пузырилась, чавкала под ногами.

За болотом Виктор Петрович опустился в глубокую узкую траншею. В ней были проложены деревянные мостки. По водосточным канавкам струились мутные ручьи.

Около землянки стоял, почему-то держа в руке несколько пар рваных сапог, угрюмого вида солдат в потемневшей от дождя шинели. Увидев старшего лейтенанта, он выпрямился, отдал честь.

— Здравствуйте, товарищ Николаев, — сказал на ходу Виктор Петрович. — Командир роты здесь?

— Так точно.

Эльяшев брился перед крохотным зеркалом. Выпятив подбородок, он с нескрываемым удовольствием разглядывал свое темное от загара лицо.

— А, Виктор! — просиял он. — Давно не заходил. Все за документацией сидишь? Был архивариусом, а теперь стал штабистом! — Он дружелюбно засмеялся.

— Ты все прежний, — сказал Вербицкий, опускаясь на сколоченную из жидких досок скамейку. — Как тихо у тебя, — добавил он укоризненно.

— Дождь, — объяснил Эльяшев.

Они долго беседовали по различным служебным вопросам.

Дверь скрипнула, в землянку неторопливо вошел командир второй роты Чужко, за ним — командир взвода, бывший студент университета, ученик Вербицкого, лейтенант Семенов.

Связной принес в жестяном чайнике кипяток.

Отсветы жарко горящей печки радужными бликами играли на стенах. В землянке было теперь уютно в том смысле, в котором понимают уют солдаты на войне.

— Виктор Петрович, хотел я спросить, — сказал лейтенант Семенов, — еще до войны я читал вашу статью… Все же мне непонятны ваши слова о национальном характере Петербурга как города.

Вербицкий отодвинул от себя кружку с чаем. Оживленно, громко, с радостной улыбкой он возбужденно заговорил:

— Земля-то, Семенов, на приневских берегах — наша родная, русская! Ведь здесь Александр Невский воевал против шведов. Сюда, к берегам русской Балтики, вел полки Иван Грозный. Да, над Невою развевались иностранные стяги, но это была интервенция чистейшего типа. Петр Великий шел по проторенным военным дорогам не завоевывать, а освобождать!

— Позвольте, позвольте… — сказал Чужко, протягивая Вербицкому зажженную спичку.

— Вы говорите об архитектуре? — сказал Виктор Петрович, с наслаждением закуривая. И, заметив удивление в глазах Семенова, он позволил себе самоуверенно усмехнуться. — Я угадал. Действительно, в Петербурге не было златоглавых церквей и боярских теремов, как в Москве, Суздале, Костроме. Но национальные формы архитектуры — формы! — меняются. Адмиралтейство, или Меншиковский дворец, или университет — глубоко национальные, русские здания. Если вы были в Угличе, или в Костроме, или в любом древнерусском городе, то могли заметить в старинных соборах так называемую «мягкую лепку». Арки, колонны, наличники окон словно из чистого воска вылеплены. В них нет резких граней, сухости, прямолинейности… Сразу чувствуешь, что у русского зодчего была добрая душа и он хотел своим мастерством порадовать людей! Я думаю, что эта особенность русской архитектуры отчетливо выражена и в наиболее величественных зданиях Ленинграда… А ведь вспомните, что Петр строил еще деревянный Петербург, который ныне уже не сохранился. Ясно, что тот город был еще более национальным по облику, я бы сказал, еще более русским…

Уже давно у печки сидел рядовой Николаев и делал вид, что целиком поглощен подкладыванием дров, а на самом-то деле внимательно, полуоткрыв рот, слушал Вербицкого.

Лицо Виктора Петровича от оживления помолодело, и Эльяшев почувствовал неотразимое очарование какой-то особенной, мужественной и умной его красоты.

Лишь вчера командир батальона капитан Ванников рассказал Эльяшеву, что жена и дочь Виктора Петровича погибли в Ленинграде от вражеской бомбы. И теперь уважение к благородной молчаливости Вербицкого, жалость, сочувствие — все это заставляло Эльяшева думать, что его личные неурядицы то с авиационной школой, то с кавалерией сущие пустяки по сравнению с горем Виктора Петровича.

И все же Эльяшеву было не по себе. Когда Виктор Петрович начинал говорить с офицерами об архитектуре или истории, Эльяшев болезненно чувствовал, как скудны его познания. Конечно, он мог бы себя утешать тем, что Вербицкий старше его на двенадцать лет… Жалкие отговорки! И в двадцать три года Виктор Петрович был образованнее Эльяшева. В глубине души Эльяшев опасался, что Виктор Петрович презирает его за невежество. Эта мысль мучила и угнетала Ивана Поликарповича.

Задумавшись, он не заметил, что Семенов и Чужко ушли: им надо было вернуться в свои подразделения.

Вечерело. Папироска Вербицкого краснела в сумерках.

— Огня! — крикнул Эльяшев почему-то весьма сердито.

— Не нужно, — остановил его Виктор Петрович, — я хотел поговорить с тобою, Ваня. Почему на участке твоей роты затишье?

— Дождь, — угрюмо проворчал Эльяшев.

— Нет, нет, — уверенно сказал Вербицкий, — есть иная причина: ты увлекся инженерными работами, ты строишь отличные дзоты и траншеи. Справедливо тебя похвалили за это в армейской газете. Но ведь надо истреблять врагов! Надо воевать! — наставительно, сурово заявил он. — Воевать!

«Как ленивого ученика, отчитывает, — раздраженно подумал Эльяшев. — Магистр изящных искусств!»

— Мне, Виктор, не разорваться! Я всего месяц ротой командую. Тебе легче, ты в штабе — бумаги, донесения…