Страница 27 из 54
— Всё! Деревню возьму! — сказал Романцов, отбрасывая карандаш. — Выступаю через час.
Он устало потянулся. Хорошо бы поспать до утра в этой жарко натопленной бане даже на полу, даже у порога, от которого тянет холодом.
Он застегнул полушубок, влажно пахнущий мокрой шерстью, хотел попрощаться с комбатом, но Петров уже спал. На этот раз он уснул, привалясь к стене, открыв рот и сочно похрапывая.
Романцов улыбнулся и вышел, бесшумно прикрыв набухшую дверь. Месяц уже скрылся за тучами. Бледно светящиеся трещины рассекали темное небо. Заиндевевший, мохнатый ствол немецкой пушки неуклюже торчал в вышину. На пригорке лежали трупы вражеских солдат. Удушливым смрадом тянуло от пепелища, багрово светились угли.
Этот одинокий лесной хутор батальон Петрова захватил с боем всего четыре часа назад. Фашисты сожгли все постройки. Даже крыша каменного сарая выгорела и рухнула.
Одна кособокая баня сиротливо торчала у ручья. В ней-то и спал сейчас комбат Петров. Рядом была раскинута штабная палатка.
Романцов на четвереньках влез в палатку, передал старшему адъютанту приказ комбата.
Через минуту он был в своей роте.
Михеев и Минбаев спали у костра. Костер потух, лишь под пеплом дышали угли.
Романцов разбудил разведчиков, при тусклом свете фонарика показал им на карте путь через лес к поселку.
— Вы, ребята, пойдете впереди роты. Мы выступим через час, — он оттянул рукав полушубка, — в девять ноль-ноль. Снег глубокий, — значит, мы будем идти в двух-трех километрах позади. Вы должны проникнуть в поселок, выяснить, каковы силы немцев.
Подошел Рябоконь, послушал, с плохо скрываемой досадой проговорил:
— А лыж нету!
— Да, пойдем без лыж…
— Учились два месяца ходить на лыжах, бои начались, а где лыжи?
— Сами виноваты, — пошутил Романцов, — очень быстро наступаем. Вот обозы отстали! По этой же причине мы едим противные немецкие консервы вместо честной русской каши!
Михеев и Минбаев заулыбались. Этого и хотел Романцов. В каждом бою бывают свои неполадки. Бывалый солдат должен относиться к этому снисходительно.
— Да, чуть не забыл! Вот здесь… озеро, — Романцов снова развернул карту. — Наверное, оно еще не замерзло. Хороший ориентир!
Рябоконь внимательно выслушал короткие, но точные распоряжения своего нового командира.
Еще на курсах ему пришлось признать, что Романцов умнее и опытнее его. Беспечность помешала Рябоконю обидеться на это. Потому он привык покорно выслушивать советы и наставления Романцова. Помогало и то, что Романцов держал себя скромно, не зазнавался.
По счастливой случайности они оба были направлены в сентябре 1943 года в Ораниенбаум и получили назначение в один полк. Хотя Романцов был таким же командиром взвода, таким же младшим лейтенантом, как Никита, все их начальники, от комбата до полковника, относились к нему иначе, чем к Рябоконю. Они даже ругали Романцова за ошибки не так, как других взводных, — более насмешливо, более дерзко.
Никита смутно догадывался, что и ошибается-то Романцов по-своему: ошибки были умные, смелые.
Сейчас Рябоконь знал, что в батальоне нет ни одного офицера, который смог бы командовать ротой так же уверенно, как Романцов. Вот почему он с таким вниманием слушал его приказы.
— А где-то Васька Волков? — вдруг спросил Романцов, вороша палкой угли.
— За Красным Селом, где ж ему быть, — негромко сказал Рябоконь. — Если еще живой, — добавил он со свойственной солдатам грубоватой правдивостью.
— Так мы и не попали в гвардию!
— Здесь тоже неплохо.
— Да, когда армия побеждает, вперед идет, то везде хорошо! Я подумал: как странно, что на войне люди легко расстаются! Ты обратил внимание, что фронтовики не умеют писать письма друг другу? «Жив, здоров, чего и тебе желаю». Жене, детям пишут подробно, ласково.
— Я посплю немного, — сказал Рябоконь. — Спать хочется.
Он принес несколько досок, бросил их в костер — взвились искры. Спал он тревожно: ворочался, всхрапывал, бормотал какие-то ругательства.
«Ишь ты, парень-то как переменился! — подумал Романцов, глядя с сочувствием на красивое лицо Рябоконя и забывая, что тот ровно на полгода старше его самого. — Словно ключевой водой умылся… А все, видно, дело в ответственности. Офицер!»
Никита перевернулся на спину, раскинул руки, и дыхание его стало еле слышным.
А Романцов ходил вокруг костра, заложив руки за спину, курил пресную немецкую сигарету и думал, что он проведет по лесу вслед за Михеевым и Минбаевым роту, ударит с фланга на противника и к утру захватит поселок, что самое главное в этом бою — внезапность атаки.
Он легко вообразил, что к рассвету фашисты в поселке успокоятся: ведь от дозорных на шоссе за всю ночь не было тревожных донесений. Успокоятся, а он их внезапно атакует с фланга.
«Фланг, внезапность!» — сказал он себе. Слова были тяжелые, угловатые, словно камни. В них была почти осязаемая руками прочность. Все, что он прочитал в уставах и книгах, видел и пережил во время боев по прорыву блокады, все, чему научился у полковника Уткова, было заключено теперь в этих словах.
Согнувшись, он начертил щепкой по снегу глубокую линию — шоссе. Рядом пролегла извилистая черта — путь его роты по лесу. И вот поселок — он воткнул щепку и возбужденно засмеялся.
«Конечно, замысел простой, ничего выдающегося в нем нет. Но год назад я бы не мог так уверенно принимать решение на бой».
Минуты покоя перед боем — самые мучительные для офицера. Необходимые приказы отданы, выходить еще рано, а приниматься за какое-нибудь дело уже поздно.
Было тихо. На западе край неба изредка светился от вспышек немецких ракет.
Скрипели полозья саней на дороге — привезли боеприпасы.
Снег лежал среди деревьев, синий, волнистый.
Романцов чувствовал себя спокойно. Усталости не было. Он не знал, почему это так, но усталости не было.
Вскоре пришел старшина, доложил, что через полчаса будет готов ужин. Боеприпасы — патроны, гранаты — получены.
— Пойдем без вещевых мешков, — сказал Романцов. — Автомат, две гранаты, тысяча патронов на бойца. Значит, надо устроить склад, ну хоть в сарае, охранять…
— Слушаю, Сергей Сергеевич.
— Мы возьмем поселок еще затемно. Постарайся пораньше привезти завтрак.
— Не сомневайтесь!
Старшина, как и Романцов, был чистосердечно убежден, что поселок будет взят затемно.
— Лошадь достанешь?
— Не достану, так украду, — усмехнулся старшина.
Отпустив Соболева, Романцов сделал то, что сделал бы на его месте любой фронтовик: сел у костра, вынул из кармана гимнастерки письмо.
Он был один и мог не стесняться, что улыбается растроганно. Он взял измятый конверт. Полковник Утков писал, что на курсы из Н-ского полка прибыли Клочков и Тимур Баймагомбетов. Они жалели, что не застали Романцова, просили полковника передать ему сердечный привет.
Затем он достал фотографию. И с фотокарточки ясно и доверчиво взглянули на Романцова глаза Кати.
Спокойно и тихо сейчас в Ленинграде, нет и никогда больше не будет артиллерийских обстрелов. В комнате на третьем этаже спит Катя, спит самая лучшая, самая прекрасная в мире девушка, которая неизвестно за что полюбила Романцова.
А может быть, она стоит, потушив свет, у окна, смотрит на черное небо — такое же, какое видит Романцов над собою, — на синие снега и думает о нем, тоскует, плачет или счастливо улыбается, вспоминая его.
— Товарищ командир роты, к вам пришли!
Романцов торопливо вскочил. Костер затухал, и он почувствовал, как одеревенели от холода его ноги.
Воздух потемнел, снега были уже не синие, а серые. Шумели сосны. Еще не очнувшись от воспоминаний, он пошел по тропинке на голос старшины Соболева и увидел идущего навстречу офицера в грязном полушубке, с порозовевшим от ночной стужи узким, изрытым оспинами лицом.
— Не узнали?
— Подождите… Лейтенант Сергеев, — неуверенно сказал Романцов. — Вы работали в дивизионной газете, когда я стоял у Ораниенбаума, и написали о моем выстреле в мину. Не ошибаюсь?