Страница 24 из 54
«Знаменитый снайпер! Полагаю, что Вы сегодня явитесь в Дом культуры. Не под арестом ли Вы? Право же, Ваш прошлогодний выстрел в мину куда благороднее и умнее нынешних ночных похождений. К счастью, я медик, изучала психологию и по теме «Бессознательные поступки» получила пятерку.
— Где же она? — испуганно спросил Романцов.
— Ушла! Я сказал, что ты в наряде!
— Правильно! Действительно я в наряде!
Через минуту, прыгая по ступенькам, он мчался вниз. Ударом сапога он распахнул дверь. Катя медленно уходила по проспекту к трамвайной линии.
«Я действительно в наряде».
Сейчас Катя завернет за недостроенный дом, стена которого разворочена немецким снарядом. Никогда больше он не увидит ее. Ему стало так страшно, так тоскливо, что он опрометью побежал за ней.
— Катя!
В бледно-голубой кофточке с синим галстуком, с непокрытой головою, стояла она перед ним. У нее был такой неприступный вид, что Романцов растерялся.
— Я зашла узнать о состоянии вашего носа, — отчеканила она. — А вы, наверное, подумали бог знает что? С радостью вижу, что опухоль прошла. Ну, вам пора на дежурство, мне — на трамвай.
Романцов даже не смог сказать: «Простите меня». Он умоляюще смотрел на Катю, что-то бормотал, неловко одергивая гимнастерку.
И все переменилось. Внезапно покраснев, Катя быстро взглянула на асфальт, потом на Романцова, потом снова на тротуар и, горько усмехнувшись, сказала:
— А ведь все могло быть по-другому! Совсем по-другому!..
— Катя! Если можно, не уходите, — прошептал он. — Может быть, я не такой уж плохой! Я не могу это объяснить!.. — Он хотел сказать, что тогда, ночью, его толкнула к Кате какая-то страшная сила, что он презирает себя за то, что поддался этой силе, но вместо этого просяще повторил: — Не уходите!..
И Катя поняла его. Она поняла не потому, что изучала психологию, и не потому, что ее убедили его слова, а потому, что она увидела в его глазах слезы.
Стараясь не смотреть на него и как-то странно подняв левую руку, Катя сказала:
— Ладно… Забудем об этом… Ну, я на трамвай! Вам ведь в караул! Может быть, придете в воскресенье…
— Я попрошу лейтенанта! — с отчаянием выпалил Романцов. — Он разрешит мне уйти! До ужина!..
Лейтенант разрешил.
Они пошли не к Неве, где, по мнению Романцова, Кате было бы холодно от ветра, а в сквер.
Разумеется, никакого ветра не было. По набережной гуляли курсанты, а Романцов почему-то не хотел, чтобы они увидели Катю.
Заборы вокруг сквера были сломаны на дрова еще в голодную зиму. Дорожки заросли травой. Кусты росли прямо из клумб, вкривь и вкось: садовника здесь не было уже два года. Но может быть, так хорошо и было в сквере лишь оттого, что деревья, кусты, трава, цветы буйствовали без присмотра, своевольничали, наслаждаясь своей силой и свежестью.
— У нас сегодня выходной! Курсанты ушли в город, — для чего-то сообщил Романцов.
— Мне бы только не опоздать на последний трамвай, — думая о чем-то другом, сказала Катя.
— А если обстрел? — тревожно спросил Романцов.
— Пешком дойду! Садитесь сюда…
Натянув на круглые колени юбку, Катя прислонилась к стволу тополя. Спокойно положила руки на траву, на горячую от дневного зноя землю.
Все в ней было чудесным: и нежно-голубая кофточка с короткими рукавами, и сильные, розовеющие сквозь ткань плечи, и открытая, ясная улыбка.
Катя и Романцов разговорились не сразу. Они говорили о разных — то серьезных, то незначительных — вещах. И хотя оба они ни единым словом не обмолвились о том, что случилось неделю назад, Романцов говорил лишь об одном и желал одного: убедить Катю, что больше это не повторится.
— А я думала, думала, да так и не поняла, зачем вы хотите быть офицером, — сказала Катя. — Ведь эта война последняя? Разгромят Гитлера, и больше войн не будет!
Тотчас добродушное выражение исчезло с лица Романцова. Без запинки он отчеканил:
— Пока существует капиталистическое общество, пока в мире есть хоть один капиталист или банкир, надо быть наготове! — И тут же спохватился: «Что я, доклад делаю, что ли?»
— Да, да, Катя, война скоро кончится… И вы отдохнете, забудете страдания! Но я буду в армии. Пусть армия стоит на границе!
Недостроенные дома Охтинского жилого массива обступили сквер, как башни древнего города. Чудом уцелевшее окно на пятом этаже одного из домов отражало в стекле последние лучи заходящего солнца.
Катя задумчиво следила взглядом за бабочкой, порхавшей с цветка на цветок.
— Вам скучно? — испугался Романцов.
— Я думаю: иногда встретишься с человеком — весело смеешься, а потом и вспомнить нечего. Пустяки какие-то… Надо говорить о самом важном для себя! Самое благородное в человеке — щедрость ума! Мой отец умел так говорить со мною. Как бы думал вслух!
— А кто ваш отец, Катя?
Ее отец, военный врач, был где-то на юге. Уже третий месяц Катя не получала писем. А мама и тетя Саня умерли в голодную зиму. Она тоже едва не умерла, она лежала в беспамятстве, когда унесли маму и тетю, и Катя не знает, где они похоронены. Брат Алешка, малыш, эвакуирован с детским домом.
Катя жила одна, училась на втором курсе медицинского института, весною работала на торфоразработках.
«И у нее горе», — подумал Романцов.
— Я на войне понял, что не всякая смерть страшна, — сказал Романцов. — Ужасно умереть бессмысленно, утонуть в реке или задохнуться ночью от угара.
— Вы были в Крыму? В Херсонесе я видела древние греческие могилы. На каменных плитах два слова: «Прохожий, радуйся».
— Чему?
— Ну как же вы не понимаете! Радуйся, что здесь похоронены герои. Радуйся, что ты жив. Замечательно, не правда ли?
Он мог говорить с Катей о самом: сокровенном, самом волнующем. Он рассказал ей о Курослепове, о березах, растущих на склоне оврага, и Тимуре Баймагомбетове.
— Мне было так плохо весной!.. Это прошло. Почти все прошло. Теперь я буду иным!
Катя не спросила: почему теперь?
— Ни-че-го, — твердо, уверенно сказал Романцов, — ничего! Я буду иным теперь! Меня мучает, что Иван Потапович умер… Он был благороднее меня. Он не бегал за фотографами! Не вырезал из газет свои портреты! Он ради войны отказался от всего: от самолюбия, от славы. Как много мне надо сделать, чтобы стать хоть капельку похожим на Ивана Потаповича!
Ему показалось, что Катя улыбнулась. Она выпрямилась и как-то совсем по-мужски, искоса взглянув на него, сказала:
— Лучше дружбы нет ничего на свете! Я это поняла лишь теперь, когда узнала, что не вернется с фронта один ополченец…
Она долго молчала, и Романцов не решился заговорить с нею.
— Катя! — наконец сказал он робко. — А если бы мы с вами стали дружить?
Губы Кати дрогнули.
— Но если… — запнулся Романцов. — Скажите прямо! Так будет лучше… Ведь вы кого-то ждали тогда…
Катя удивленно взглянула на него заблестевшими глазами:
— О господи! Да ведь это же наш хирург! Подполковник! Старый друг отца! У него этакая лысина и взрослые дети! Я пошутила…
Они долго гуляли по проспекту.
Катя просила Сергея не провожать ее до трамвая, но он был так счастлив, что не мог согласиться на это.
Дребезжащий, высекающий из проводов зеленые искры трамвай неуклюже вполз на Охтинский мост, увозя Катю.
…На лестнице, где разрешалось курить, Романцова поджидал Шерешевский. Грызя мундштук трубки, он проворчал:
— Влюбился! По глазам вижу!
— Если бы ты знал, Шерешевский!..
— Вот именно: если бы ты знал! — фыркнул Шерешевский. — Да, любовь — птичка неземная! Если тебя не убьют или не изувечат, после войны ты вернешься в Ленинград! К тому времени сия чистая девушка поспит с каким-нибудь интендантом…
Он не договорил. Сильным ударом Романцов опрокинул его на пол.
— Дрянь! — сказал он тихо.
Романцов наотрез отказался объяснить дежурному офицеру, почему он ударил Шерешевского.