Страница 22 из 54
Глава восьмая
Катя
В конце июня в Доме культуры имени Первой пятилетки состоялась встреча курсантов с комсомольцами Октябрьского района.
Романцову поручили выступить на этой встрече с приветствием. Он долго отнекивался, но потом притащил из библиотеки подшивки «Комсомольской правды» и «Смены» и через час написал конспект своей речи.
Вернее, не написал, а составил из самых ярких, по его мнению, кусочков различных статей и очерков. «Сойдет! — утешил он себя. — Я ведь не знатный летчик-истребитель!»
Вечером накануне встречи он попросил у сторожихи утюг, выгладил гимнастерку и брюки, начистил до зеркального блеска сапоги.
Его речь понравилась всем, особенно комсомолкам. В Романцове чувствовалась страстность. Он говорил взволнованно, горячо. Кроме того, он был красив.
После заседания начались танцы. Романцову танцевать не хотелось, и он пошел к выходу. Почти у самых дверей, на пороге, он увидел девушку в черной бархатной курточке. Она стояла, прислонившись к колонне. Лицо девушки было печально.
Романцов остановился, взглянул на ее легкие светлые волосы, высокий лоб, маленький вздернутый нос.
— Простите, — почтительно сказал он, — почему вы не танцуете?
Она посмотрела на него пристально и все так же печально.
— Разрешите пригласить вас, — сказал он.
Романцов не услышал ее слов; волнение, которое он испытывал лишь при воспоминании о Нине, неожиданно охватило его.
Крохотный джаз из стариков и инвалидов гремел на эстраде. Скрипач не стоял, как полагалось по традиции, а сидел: у скрипача не было ноги.
— Почему вы так печальны? — спросил Романцов.
— Трудно живется, — ответила она просто.
— И мне трудно, — сказал он. — Сейчас всем трудно!
— Есть трудности бытовые, они не так страшны. А вот когда на душе…
— Да, — согласился Романцов, — но в этом случае самое ужасное — одиночество! Я это по себе знаю… Если вы одна… Простите… — запнулся он.
— Ничего… Я и одна — и не одна! Днем учусь, вечером в госпитале. Он за углом, близко. Там мне как-то легче!..
— А сюда зачем пришли?
— Танцевать! — удивилась девушка. — Я каждое воскресенье прихожу танцевать.
— И… не танцевали.
— Ждала… одного человека. Уже хотела уйти.
— И ушли бы?
— Да. Если бы вы не подошли, — так же просто ответила она.
Неожиданно в толпе танцующих раздался громкий, тревожный голос:
— Товарищи, начался обстрел района! Прекратить танцы! Прошу всех уйти в бомбоубежище!
Первыми ушли музыканты. Труднее всех было барабанщику. Он нес огромный барабан на спине, как шарманку, шатаясь и задыхаясь.
Девушки из МПВО шли спокойно, молча. Обстрел означал для них трудную и опасную работу.
Работниц с судостроительного завода пришлось уводить насильно. Они кричали сердито:
— Сегодня восемь снарядов упало около инструментального. А мы работали!
Романцов и девушка стояли в толпе и, улыбаясь, смотрели друг на друга.
— Вы пойдете? — спросила она.
— Не хочется.
— И я не хочу. Пойдемте сюда, — предложила она и повела Романцова через сцену за кулисы.
Они остановились у широкого окна. Отсюда был виден узкий двор, заваленный грудами мусора.
— Познакомимся, — сказала она. — Катя Новикова!
— Сергей Романцов! Курсант курсов младших лейтенантов!
— Знаю! Я слышала, как вы говорили!
— И что же?
— Мне понравилось!
Романцов просиял.
— Правда? — спросил он, глупо улыбаясь.
— Да! Вы говорили от всего сердца, а ведь это самое главное! Вас интересно было слушать!
— Видимо, это у меня от отца, — сказал Романцов. — Мой отец учитель… Он всегда говорил, что если учителю интересно рассказывать, что дважды два — четыре, то и детям интересно учиться! Знаете, — воодушевляясь, продолжал Романцов, — уж если говорить, так говорить! Чтобы щепки летели!.. Я речь из газеты переписал, вот, ей-богу, это, конечно, неприлично, но я сейчас занят иным…
— Так все и переписали? — засмеялась Катя.
Басовито гудящий снаряд пронесся над крышей и глухо разорвался невдалеке.
Катя вздрогнула.
— Они стреляют по площади, — сказал успокоительно Романцов. — Точного закона нет. Может быть, следующий снаряд упадет в другом районе.
— А может быть?..
Она ближе подошла к нему.
— Я как-то не думаю об этом…
— А я все время боюсь. Стыдно? Да? — простодушно спросила Катя. — Бегу по улице и боюсь. Раньше хоть ночью не боялась. А теперь и спать ложусь, а боюсь…
Романцов покровительственно улыбнулся:
— Если так думать на фронте, то обязательно погибнешь. Сразу! А люди привыкают…
— Вы участвовали в боях?
— Почти нет, — сказал равнодушно Романцов.
Катя разочарованно повела плечами и так взглянула на него, что Романцов побледнел.
— Вы ж награждены!
Романцов вспомнил зимние бои, смерть Ивана Потаповича, приезд на Песочную, капитана Шостака… Неужели он и далее станет превращать свою суровую жизнь в какую-то бессмысленную мышиную возню? Зачем ему изображать из себя пресыщенного наградами счастливчика, кокетничать с этой девушкой, которая так доверчиво отнеслась к нему?
— Это длинная история, в которой много мучительного и смешного. Я бы рассказал вам ее…
— А вы расскажите.
Уже кончился обстрел, уже гремел в зале оркестр, а они все еще стояли за сценой, среди пыльных кулис.
Катя слушала Романцова внимательно, затаив дыхание. Ее щеки порозовели, влажно блестели в полутьме глаза; она несколько раз вздохнула, и Романцов понял, как взволновал Катю его рассказ.
Они вышли из клуба в десять часов.
Темный, окрашенный для маскировки зеленой краской купол Исаакиевского собора возвышался над крышами, как могучая, поросшая соснами гора.
Пустые улицы были необычайно просторны.
На западе, у Пулкова, где проходила линия фронта, трепетали зарницы ракет.
Вода в Мойке была светлая, быстрая, отражала в себе деревья и небо.
Женщина полоскала в Мойке белье.
Налево, огороженные от мостовой железными листами и сломанными кроватями, нежно зеленели грядки с луком и капустой.
От Мойки ответвлялся канал и светлым лучом врывался под арку Новой Голландии. В самой арке, в мощно распростертых в вышине сводах ее, было так много простора, что казалось, воздух и вода здесь слились в одну прозрачную голубую волну.
Мощное дыхание моря, насыщенное прохладой, доносилось через каналы и пустые улицы сюда, в центр города, тревожило листву деревьев. Их лепет наполнял ночь шорохами, шепотом, бессонным бормотанием.
— Как хорошо!
Деревья, мощно раскинувшие зеленошумные кроны, стояли на берегу, как доверчивые животные, пришедшие к водопою.
— Как хорошо! — повторила Катя.
— Нет ничего в мире прекраснее дерева, — сказал Романцов. — Я так понимаю доктора Астрова, который страдал и мучился, когда вырубали леса… Его личная жизнь была скучной, безрадостной, однообразной. Он мечтал, чтобы мир был чудесным, чтобы леса украшали землю, чтобы среди рощ и дубрав жили люди — гордые, чистые! Или… помните, у Стендаля? В «Красном и черном» Жюльен Сорель улыбался деревьям, как закадычным друзьям… Если бы я не был военным, то обязательно стал бы лесоводом!
— Вам помешала война? — огорченно спросила Катя.
— Как вам сказать… Все равно я стал бы военным. Это было решено. Конечно, все мои сверстники сейчас солдаты. Но и до войны я хотел быть офицером.
— А почему?
— Видите ли, Катя, когда мне было четырнадцать лет, я читал книги о войне и мечтал быть полководцем! Смешно? Да? Сейчас мне двадцать один год, а я еще сержант.
Он заглянул в ее глаза и увидел, что это не смешно.
— Мальчишками мы уходили в лес на три дня. Воевали! Играли в «красных» и «белых». Мы жили в шалашах, варили уху и пшенку. Из тира Осоавиахима я украл две учебные винтовки. На Волге мы играли в Стеньку Разина. Строили лодки, плоты. Я тонул два раза — спасли рыбаки. Вот это жизнь! Я наладил такую дисциплину, что любо-дорого! Отец говорил — а он учитель, — да и сам я сейчас понимаю: если мальчик в четырнадцать лет строит модели самолета, то будет летчиком, модели автомобиля — инженером, воюет… не играет в войну, а именно воюет — офицером.