Страница 21 из 54
Романцов сидел с неподвижным лицом. Он не понимал, шутит Шерешевский или говорит серьезно.
— Ты думаешь о войне, а не о мамзелях, как Рябоконь, не о второй тарелке супа, как Волков, не о семье и кружке пива, как я…
— Бессовестно! — вскричал Романцов, сжимая кулаки. — Не позволю так говорить о Ваське и Никите! У тебя отвратительная манера изображать все в черном свете!
— Мне тридцать три, — вяло сказал Шерешевский. — Я не идеалист! Восторженности во мне — ни на грош!
Рябоконь равнодушно плюнул в воду и сказал:
— Получу я, братцы, взвод, выведу в траншею. Сам скок на бруствер, выкурю под пулями папироску! Вот солдаты увидят: храбрый у них командир! И уважать станут!
— Глупо! — рассердился Романцов. — Тотчас застрелит вражеский снайпер!
— Видал? — захохотал Шерешевский. — Купринский прапорщик! Экое представление об офицерской чести!
— Да бойцы засмеют тебя! — сказал Волков, подбрасывая на ладони горячий песок.
— Не засмеют, врешь!..
Шерешевский, жмурясь от удовольствия, хитровато посматривал на собеседников.
Завидев вдали алый беретик, Рябоконь вскочил и проворно убежал. Походка у него была танцующая, манерная.
Волков выругался.
Презрительно сощурив глаза, Романцов молчал. Его тоже мучило многое, в чем было стыдно признаваться товарищам, да и самому себе…
Певучий, сдержанно-неторопливый, жаркий голос горна, донесшийся из здания курсов до Невы, поднял их на ужин. Они торопливо вскочили и, отряхнув с одежды песок, пошли по проспекту.
А Шерешевский отстал. Озирая громады недостроенных домов, выщербленный осколками снарядов асфальт, белесое небо, он думал, что, к сожалению, Романцов не ошибся: «Действительно, я мелкий человек и надеяться в жизни мне не на что».
В этот день Романцову довелось первый раз в жизни командовать наступающим стрелковым взводом.
Было это на тактических занятиях.
Однако Романцов накануне сбегал на учебное поле, расположенное у железнодорожного моста, обошел, оглядел высотку, огородные гряды, шоссе.
Ему было известно из вводной, что «противник» на высотке левее насыпи имеет пулеметный дзот и две траншеи.
Набравшись смелости, он отправился к полковнику Уткову, начальнику курсов, который преподавал в их роте тактику, и спросил, какие средства усиления будут даны ему для «боя».
— Два станковых пулемета. Взвод ротных минометов, — сказал полковник серьезно. Он уже заметил Романцова и выделил его в своей памяти из состава роты.
Романцов учился жадно, напористо, страстно. Разумеется, это не означало, что он был круглый отличник. Наоборот, он зачастую путал, нарушал требования устава, порою не умел сделать точный расчет своих сил и лез очертя голову на «врага». Но в нем не было равнодушия. Полковник ценил это в людях.
В начале Отечественной войны полковник был тяжело ранен. Ему отрезали до колена левую ногу. Он изведал горечь отступления. А счастье победы? Он мог лишь мечтать о том, чтобы это счастье выпало на долю его учеников. Он ходил, тяжело припадая на протез и опираясь на трость.
Он не любил начетчиков, зубривших параграфы устава, а Шерешевскому решительно заявил, что не позволит ему довольствоваться тройками и, как выражались тогда, «отбывать номер» на курсах.
Как легко было Романцову мечтать ночью, закрывшись с головой одеялом, что занятия пройдут отлично! А выйдя по приказу полковника и остановившись перед строем курсантов, он оробел. Губы пересохли, он облизал их.
Он стоял перед бывалыми солдатами, которые прошли сквозь бури сражений, спали рядом со смертью у костра, просыпались вместе со смертью, шли в ногу со смертью в атаку. Ордена были ввинчены у них в гимнастерки. Конечно, Волков, захвативший со взводом у Красного Бора три немецких дзота, сейчас не помнил, как он отдавал приказ на атаку, придерживался ли устава в своих действиях или нет. Лишь Шерешевский до курсов был интендантом. Его самодовольную рожу было противно видеть сейчас Романцову…
— Товарищи сержанты, слушайте приказ на наступление!
Он знал, что полковник любил в курсантах «командирский голос», и кричал изо всех сил.
Крестьянки с соседних огородов побросали работу и вышли к дороге послушать…
— На мощный оборонительный огонь противника надо ответить огнем и действиями мелких групп! — воскликнул Романцов и сразу осекся. — Простите, товарищ полковник, я увлекся.
Сидевший на траве полковник стряхнул с папиросы пепел и, кивнув головой, снисходительно улыбнулся. Его улыбка ободрила Романцова. Он отдал еще несколько дополнительных приказаний и сказал:
— Действуйте!
Полковник откинулся на спину, вытянул ноги и начал читать свежий номер газеты. Однако он слышал дребезжание трещоток, лязг затворов, команды Романцова. Фуражку он снял. Свежий ветерок приятно холодил лысину.
— Что поглядываете? — неожиданно спросил он. — В бою меня рядом не будет! Вы будете воевать, а я — учить новых курсантов…
Романцова поразила прозвучавшая в этих словах затаенная тоска.
Полковник снова поднял с травы газету. До конца занятия он ни разу не посмотрел на Романцова.
Лишь потом Романцов понял, что тема занятия была простенькая, что полковник с его военным опытом заранее знал, каковы будут удачи и ошибки Романцова.
— Чего замолчали? — спросил через минуту полковник. — Решили отдохнуть? Горло надорвали?
— Я отдал все приказы, товарищ полковник, — растерялся Романцов. — Сейчас высота будет взята!
— Ну-ну… Отдохните.
Высота была взята. Романцов объявил отбой.
Увязая в песке, полковник вышел на дорогу, к сколоченному из досок сараю, закурил, угостил папиросами курсантов.
Серебряный тяжелый портсигар его пошел по кругу. Потянуло сладким дымом.
И Рябоконь взял папироску, подул на нее, положил за ухо.
«Для нее», — понял Романцов.
Женщины на огородах пели какую-то протяжную песню.
— Доволен, что не было шаблона, — сказал негромко полковник. — У сержанта Романцова был свой план боя, своя мысль. Да, современный бой — прежде всего огневой бой. Врагов надо бить огнем. И у Романцова был огневой «кулак». Он ударил сильно. Он понял характер местности, как понимают характер человека, с которым надо бороться. И местность помогла ему. Приказ многословен. Нельзя в бою говорить пятнадцать минут подряд. И совсем кричать незачем. Командирский язык — лаконичный, властный, волевой… У офицера должна быть могучая воля. Надо в приказе передать свою волю бойцам, но не кричать на них.
Он передохнул, вытер платком лысину:
— Романцов был пассивен! Скверно! Замысел смелый, выполнение робкое. Так не бывает: отдал приказ — и жди победы. Самое страшное в бою — бездействие… Волков захватил вражеский дзот. А дальше? В бою немцы бросили бы в контратаку автоматчиков. Все погибло! Они истребили бы отделение Волкова… А где ваш взвод, Романцов? Огонь надо подкреплять движением. Ударом живой силы. Вывод? Скажите, Волков.
— Надо силами всего взвода атаковать высоту!
— Рябоконь!
— Атаковать!
— Шерешевский!
— Простите, товарищ полковник, не слышал вопроса.
— Идите к командиру роты и доложите: я выгнал вас с занятия.
Обрюзгшее лицо Шерешевского потемнело от досады. Он кашлянул, переступил с ноги на ногу.
— Виноват, товарищ полковник, больше не буду!
— Выполняйте приказ! — резко сказал полковник. — Сегодня в часы самоподготовки каждому курсанту написать свое решение: как бы он действовал в такой обстановке в бою! В чем ошибка Романцова?
У стоящего на левом фланге взвода Романцова был такой подавленный, такой несчастный вид, что полковник улыбнулся.
Он ударил тростью по песку.
— Самое страшное для армии — шаблон! Уставы Красной Армии говорят: нельзя воевать шаблонно! Немецкие уставы — я их вам еще покажу — с методической стороны разработаны удовлетворительно, хорошо, но немецкий офицер — раб устава. Советский офицер — творец! Он творчески относится к своим действиям. Я прощаю Романцову все ошибки за то, что он искал самостоятельное решение, а не повторял чужие приемы…